Избранные произведения в одном томе

Почти все присутствующие казались веселыми; некоторые смеялись, и я невольно почувствовал, что инстинкт и цель данного мероприятия должны каким-то образом уравновешивать мрачность и горе, центром которых был черный гроб, стоящий на двух стульях посередине комнаты. Сам я невольно растрогался и помрачнел, глядя на него. Крыша была закрыта неплотно и слегка сдвинута вниз, открывая застывшее, восковое лицо покойника, лежащего внутри. На крышке гроба лежало распятие из черного дерева с белой фигурой и какими-то цветами, среди которых выделялся белоснежной красотой букет аронника[184].

Наверное, мне и в самом деле стоило выпить пунша, чтобы прийти в себя: было нечто настолько трогательное во всем этом — глубокое горе, сдерживаемое с такой суровой решимостью, сочувствие стольких друзей, которые своим присутствием помогали, как могли, отражать холод смерти теплом живых и любящих сердец, — что я чуть не сломался. Было ясно, что здесь раньше звучала музыка, так как на столе лежала флейта, а в углу стояло несколько волынок. Я сидел тихо и ждал, потому что опасался, в своем неведении, задеть чувства скорбящих своим поступком или бездействием. Я чувствовал некоторую неловкость, занимая один целое кресло, когда все другие сидения в комнате несли двойную или тройную нагрузку, и поймал себя на том, что начинаю думать, захочет ли одна из девушек подойти и сесть на мое колено. Но ни одна не подошла.

— Продемонстрировали хороший вкус! — заметил трагик с угрюмой улыбкой, снова прикладываясь к своему пуншу.

— Вот именно, Кости! — резко ответил комик. — Они продемонстрировали хороший вкус! Вспомни, что это был не кабацкий сброд, к которому ты привык, а порядочные, уважаемые люди, которые, возможно, давно знали друг друга и не думали плохо о соседях и о самих себе. Они бы не унизились до фамильярности с чужаком, особенно если ошибочно думали, будто их гость принадлежит к высшему обществу.

В любом случае они показали хороший вкус, по моим представлениям или по меркам трагика, так что я сидел в торжественном одиночестве и постепенно мирился с этим фактом при помощи пунша из виски. Сдержанность, вызванная присутствием постороннего, вскоре исчезла, и я с интересом слушал их музыку — старинные мелодии с веселым ритмом, в которых тем не менее всегда таилась грустная нотка. Это особенно ясно чувствовалось в игре волынок, потому что ирландские волынки отличаются от шотландских тем, что добиваются мягкости тона, невозможной для тех. Возможно, вы не знаете, что ирландские волынки берут половинные ноты, а шотландские — только целые.

Тут в непосредственной близости от музыкального руководителя послышалось что-то вроде сдавленного фырканья и прозвучало тихое замечание, в котором слышались слова «яйца» и «курицу». Комик бросил в ту сторону быстрый взгляд, но ничего не сказал и продолжал после паузы:

— Тогда Дэн встал и произнес: «Вдовушка, этот джентльмен — самый смешной комик, какого мне доводилось видеть. Может, ты не будешь против, если он покажет нам свое умение?»

Вдова мрачно кивнула и ответила: «Что ж, раз уж Его честь так по-отечески к нам отнесся, мы все будем ему признательны. И какие же шутки Его честь может показать?»

Я почувствовал, как у меня упало сердце. Вы знаете, что я не склонен краснеть от стыда…

— Так и есть! Только когда выпьешь! — вставил Трагик. Комик улыбнулся. По тихому «ш-ш-ш!», пробежавшему по вагону, он понял, что слушатели на его стороне, поэтому удержался от остроумного ответа и продолжал: — Как правило, не склонен, но всему свое время. Тогда, в присутствии смерти, о которой настойчиво напоминали мне свечи вокруг гроба, мигающие сквозь дым, мне показалось, что шутки сейчас неуместны. Смех же Дэна, когда он заговорил, вызвал у меня почти отвращение.

«О, — сказал этот малый, — он удивительно смешной человек! Я видел сегодня, как он играл, и думал, что у меня от смеха пуговицы от штанов отлетят».

«А что он делал, Дэн?» — спросила одна из девушек.

«Клянусь Богом, он представлял покойника. Смешнее я ничего в жизни не видал».

Его прервали отчаянные рыдания вдовы, которая, накрыв голову передником, села рядом с гробом; она тянула к покойнику руку, пока не коснулась его мраморной щеки, и стала раскачиваться взад-вперед, заливаясь слезами. Все ее самообладание, казалось, рухнуло в одно мгновение. Некоторые из молодых женщин из сочувствия к ней тоже залились слезами, и вся комната тут же превратилась в сцену безграничного горя.