Избранные статьи

Соллерс то и дело выглядывает из-за плеча Казановы и напоминает – «это я о себе, о себе», «это я борюсь с серым обскурантизмом, с ханжеством и с глупостью», «это я член тайного братства защитников свободы и счастья». Он называет Казанову и денди, и сюрреалистом, и криптографом, и рыцарем познания, и философом в действии, и Коперником, и Галилеем – и чем яснее становится, что он все время говорит о себе самом, тем более фальшивым кажется его пафос. Иногда первое лицо открыто выходит на авансцену: «Интересно, что сказал бы истинный распутник сегодня. Может быть, такие слова: „Я начал любить наслаждение только после того, как избавился от представлений, какие мне внушила о нем сентиментальная или порнографическая продукция. Истинный порок требует большой сдержанности, утонченности, вкуса. Приходите завтра вечером, и мы всласть посмеемся над всеобщим безобразием, над мафией, над деньгами, над кино, над массмедиа, над так называемой сексуальностью, над искусственным осеменением, над клонированием, над эвтаназией, над Клинтоном, над Моникой, над виагрой, над фундаменталистами с бородой и без оной, над сектами и псевдофилософами“». Но, буквально навязывая читателю сопоставление «я и Казанова», Соллерс не предусмотрел всех последствий такого сравнения. На фоне естественного и великодушного Казановы он кажется таким мелочным и суетливым, таким позером, что действительно начинаешь презирать современность – но совсем не так и не за то, как этого хотел бы Соллерс.

октябрь 2007

Владимир Набоков

К пятидесятилетию выхода романа Набокова «Пнин» издательство «Азбука» переиздало его в переводе Геннадия Барабтарло. Перевод превосходный (ему отданы годы работы – 1975–1983, 2005–2006). Набоков умел вдохнуть сюжетное и смысловое движение в орнамент, в серию узоров. Едва ли не единственный из переводчиков Набокова Барабтарло воспроизводит эту черту набоковской прозы – метафоры, остроты и аллитерации не украшают рассказ, а составляют его и движут. Это издание – часть наконец-то не пиратской и не полупиратской серии, выходящей по соглашению с сыном Набокова Дмитрием (также вышли «Машенька», «Отчаяние», «Король, дама, валет»).

Юбилейное издание – очередной знак канонизации Набокова, наряду с девической записью в интернетском Живом журнале («Скажу про книги: я начинаю читать „Процесс“ Кафки и продолжаю – „Пнина“ Набокова. Прикольно, да? Я решила проколоть себе нос. Не надо меня осуждать, так надо») и аннотацией к пособию «В. В. Набоков в жизни и творчестве» («Книга расширит знания учащихся и поможет в работе над сочинениями, докладами и другими самостоятельными заданиями. Фотоматериалы могут быть использованы для организации выставок и стенгазет в школе»), наряду с трусами «Лолита» и резиновой ванной «Набоков», наряду с вечными уже спорами (холодный эстет или теплый гуманист, космополит или наследник русской классики и т. п.). Казалось бы, кроме загадочного незавершенного романа «Подлинник Лауры», который Дмитрий Набоков должен (согласно отцовскому завещанию), но никак не решится уничтожить, все в Набокове и вокруг Набокова уже выяснилось и замерло. Однако он не окончательно убран в школу, музей или на прилавок, а продолжает свою странно-активную посмертную жизнь.

Культ Набокова в СССР возник в 70-е годы, то есть в эпоху реакции. Интеллигенция, отлученная и отказавшаяся от участия в политике, обратилась к религиозным и квазирелигиозным критикам массового общества, обличителям пошлости, неподлинности, образованщины и т. п. – к Леонтьеву и Солженицыну, Честертону и Льюису, Генону и Кастанеде, Юнгу и Набокову. Эти авторы предлагали индивидуальный возврат к традиции – каждый к своей: реальной или выдуманной, религиозной или магической, старорусской или мексиканской. Набоков утолял жажду подлинности и традиционности, не уводя далеко ни географически, ни хронологически. Он предлагал традицию классической – прежде всего русской – литературы. Но интеллигентское поклонение русской литературе он превращал в поклонение искусству русской литературы и главным догматом этой веры делал не «милость к падшим», а таинственное «кое-что» Цинцинната из «Приглашения на казнь» или «та-та, та-та-та-та, та-та, а точнее сказать я не вправе» из лучшего своего стихотворения «Слава». Искусство самого Набокова стало главным объектом реформированного им культа.

Отличала Набокова от прочих учителей подлинности и еще одна, важнейшая, черта: почти все они так или иначе оправдывали жестокость – как необходимый атрибут иерархического порядка или духовной педагогики. Набоков же был неутомимым изобличителем любой жестокости, в том числе и в своих рассказчиках, и взамен будто бы закаляющего душу страдания предлагал испытательные шарады и ребусы своего – и любого настоящего и, следовательно, трудного – искусства.