Избранные статьи

О поэзии Хини пишет компромиссным языком, используя ее возвышенные определения, данные самыми разными авторами – английскими, русскими, польскими, – как бы соединяя их взгляды на поэзию, часто непримиримые, в эклектичный язык. По какому-то поводу он говорит: «Таково свойство подлинно зрелой поэзии – не уклоняться ни от одного из вопросов, которые может поставить перед ней возмужавший разум», – и читатель сразу вспоминает Элиота, для которого «зрелость» поэзии была боевым лозунгом, но для Хини это всего лишь одно из сотни удобных понятий. Поэтому хотя он и защищает иерархичность культуры и подлинную традицию (пусть и не так агрессивно, как американские борцы с «постмодернистским нигилизмом», от Гарольда Блума до Иосифа Бродского), в своем компромиссном синтезе он если и не постмодернист, то истинный современник постмодернизма.

Хини пишет о своих предшественниках и современниках – о древнеирландских лириках, об Элиоте и Йейтсе, о Дилане Томасе и Сильвии Плат, о Бродском и Мандельштаме – как о товарищах по единому ремеслу, сколько бы веков и пропастей между ними ни пролегло. Конечно, человек русской, непоправимо разорванной культуры завидует такому спокойному, уютному пребыванию в лоне традиции. А может, дело просто в том, что чужой поэзии всегда отчасти веришь на слово, а для сознательного англичанина Шеймас Хини – такая же жертва культурного самообмана, как для нас – те современные русские поэты, которые берутся запросто беседовать с Державиным или Рильке.

сентябрь 2007

«Неувядаемый цвет» Николая Любимова

Переводчику Николаю Михайловичу Любимову (1912–1992), автору канонических русских версий Сервантеса, Рабле, Боккаччо, Мольера, Пруста и других европейских классиков, в переводе намного лучше удавалось все жизнелюбивое и растительно-животное, нежели все сухое, кристаллическое, аскетичное, – условно говоря, лучше удавался Рабле, нежели Пруст. Но с образом, который мерещится за переводами, совершенно не совпадает то странно-красивое, с огромными глазами, строгое лицо, которое мы видим на обложке его мемуаров «Неувядаемый цвет». И в тоне самих мемуаров – никакого приятия жизни, а напротив, «безоговорочное неприятие советской действительности – неприятие, под которое тюрьма подвела прочнейший фундамент». Вот что писал Любимов в 1976 году, завершая мемуары: «Мне противно ходить по московским улицам. Лица на улицах сливаются зачастую в одно – безликое и безличное. При Сталине преобладало „гнусно-дьявольски-злобное“. И тогда мою душу заливал страх. Особенно охамел московский люд при Хрущеве, и теперь на улицах преобладает лицо „гнусно-животно-тупое“. И душу мою заливает отвращение».

Выход третьего тома его воспоминаний «Неувядаемый цвет» завершает публикацию мемуарной трилогии. Первый том (вышедший в 2000 году) – детство и юность в Перемышле, городке под Калугой, второй том (2004) – работа в московском издательстве Academia, арест, тюрьма, высылка на три года в Архангельск, возвращение в Москву, арест матери и ее десятилетнее заключение в концлагере и, наконец, смерть Сталина. Третий том составили уже не связные мемуары, а отдельные очерки о тех, кого Любимов любил и чтил, – о Пастернаке, о церковных певцах и регентах, об актерах Художественного и Малого театров. Заключает трехтомник единственный раздел, прямо связанный с профессией переводчика, – составлявшийся в течение многих лет словарь синонимов, взятых из русских классиков и живой речи.

Любимов-мемуарист пишет тем самым слогом классической русской прозы, которым он виртуозно владел как переводчик. Не только пишет – он видит с помощью этой классической оптики, важнейшим элементом которой было нравственное чувство. Верующий человек и одновременно поклонник Пастернака и Качалова, Любимов не знал антитезы культуры и религии, а естественно существовал внутри единой христианской культуры вместе с певцами, актерами, писателями и даже их персонажами. Это единство хорошо слышно в завершении второго тома: «Мне приходилось слышать такие речи: почему многое множество цекистов и чекистов было запытано и перестреляно, а Сталин отделался легкой смертью? Я на этот вопрос отвечал словами мамки Онуфревны из „Князя Серебряного“, говорившей о Малюте Скуратове: „…этот не примет мзды своей: по его делам и муки нет на земле; его мука на дне адовом…“»