Изгнание из рая

Он обернулся. Поглядел искоса. Рядом с ним и Лорой, сзади него, сидела в кресле красивая, с круглым смуглым личиком и чуть раскосыми, как у покойной Анны, темно-карими, почти черными глазами, женщина в черной маленькой шляпке с приколотыми к ней бархатными фиалками. Маленький изящный ротик женщины тихо и печально улыбался, углы плачуще-грустных губ были будто через силу приподняты. Митя сначала подумал: молодая, и кокетничает, – потом, присмотревшись, острым взглядом зацепил еле видную сеточку морщин под глазами, около губ, тщательно замазанных тональным кремом. Женщина не хочет стареть. Женщина не имеет возраста. Женщина и умрет молодой. Какое полное печали и мысли, утонченное лицо, сочетающее в чертах аристократизм и дикую безудержность степных кровей. Лора по сравненью с ней показалась ему розовой свиньей-копилкой. «Белла Ахатовна, Белла Ахатовна, – послышался сзади благоговейный шепот, – я поздравляю вас с выступленьями в Барселоне…» Он понял, кто эта женщина с княжеским восточным лицом. Его прошиб пот. Лора покосилась на него. «Смотри, сейчас будут вызывать триумфантов, – бросила она ему, – смотри, Митя, какие букеты, какой дизайн, икэбана!..» На сцену хорошенькие девочки в пышных, как балетные пачки, мини-юбчонках вытащили, приседая от тяжести, гигантские букеты, обернутые хрустящим на весь зал целлофаном, расписанным позолотой, усаженным новогодними блестками. «А сколько баксов премия?..» – тупо, мертво спросил Митя. Лора усмехнулась, поправила пальцами седой завиток над ухом. «А сколько тебе надо?..»

На сцену вышли знаменитости, потонули в море аплодисментов. Митя обернулся. Кресло, где сидела восточная красавица, опустело. Она уже стояла на сцене, маленькая, в черных брючках, в меховой накидке, кланялась, и бархатные фиалки на ее шляпке кивали вместе с ней. Она всю жизнь писала стихи, и вот ей награда. Деньги. Зачем, почему опять – деньги?.. Разве стихи измеряются деньгами?.. Да, Митя, измеряются, так же, как и картины, и спектакли, и все остальное, что совсем не нужно человечеству, и все-таки люди это производят. Ты же помнишь, за сколько у вас с Эмилем купили Тенирса на аукционе. А при жизни бедняга Тенирс не мог, наверно, и за пять флоринов всучить свою мазню какому-нибудь купцу или трактирщику, чтоб тот в трактире над стойкой повесил. А Ван-Гога ты помнишь, Митя?.. Как он голодал – помнишь?.. Одно из полотен Ван-Гога тоже там было, на Филипсе. Ушло подешевле, чем его Тенирс. Всего за одиннадцать миллионов. Всего!..

Искусство. Они все заплатили за эти, нынешние, деньги – все они, кто творил и умер – своею кровью. Своей несчастной, нищей жизнью, в халупах и номерах, своими поцелуями с дешевыми ночными женщинками в подворотнях и на чердаках, своей скудной, гиблой едой на щербатых тарелках и в жестяных мисках, своей травлей: ату его!.. он пишет не так, как все!.. как те, что выставляются в красивых салонах!.. – своими слезами, горько пролитыми в тощие подушки по ночам. За что он заплатил чужой кровью? Час его расплаты, возможно, еще не наступил. Лора взяла его за руку. Ее рука была теплая, его – холодная, будто вынутая из проруби. Все мы – рыбы под водой. И кому-то надо разбить пешней лед, прорубить окно в толще льда, чтобы хлынул свет, воздух. Где сейчас души Анны, Андрея?.. Митя задыхался. Он рванул воротник рубахи.

– Что с тобой?.. – спросила Лора обеспокоенно. Он втянул ноздрями запах ее гиацинтовых духов. – Тебе плохо?.. на, понюхай…

Она сунула ему в руку флакончик, оплетенный позолоченным кружевом. Он отвинтил крышечку. Не помогло. Его душил ужас. Впервые он представил себе, что же он наделал.

– Я выйду, Лора… я сейчас вернусь, – он встал и начал проталкиваться вдоль ряда к выходу, задевая торчащие колени именитых зрителей, – я сейчас… сейчас…

Он выскочил в фойе. Он дышал, как рыба, вытащенная сетью на берег. Подошел к окну. Прижался лбом к раме. Из щели дуло. О, свежий воздух. Прорубь. Глотнуть воздуха. Света. Скорее.

Кто-то тронул его за плечо. Он резко вскинулся.

– Не надо! – крикнул.

– Вам стало нехорошо, я видел, – терпеливо, деликатно произнес стоявший перед ним такой же высокий, как Митя, человек; он взял Митю за локоть, обеспокоенно поддерживая. – У меня есть с собой валидол. Возьмите.

Человек протянул ему прозрачный пузырек в белыми таблетками. Митя вытряс таблетку на ладонь, вбросил в рот.

– Спасибо. Вы так добры.

– Не отворачивайтесь от меня, – голос человека, презентовавшего Мите валидол, проникал, казалось, в Митины мышцы, кости. – Я боюсь, как бы вам не стало опять плохо. Позвольте мне сопровождать вас?..