Изгнание из рая

Он говорил с Митей так странно, старинно, по-старомодному, будто бы он выпрыгнул сюда из начала века – из тех бальных залов, где вертелась и плясала молоденькая княжна Голицына. Митя всмотрелся в его лицо. Чуть курносый; серые, скорее серо-стальные, большие глаза под белесыми бровями глядят строго и вместе с тем ласково, а внутри радужек – тихий свет; румян, чисто выбрит, кожа нежная, как у девушки; над губой – пушистые светлые, сивые усы, как у красавца-гусара; пушистые светло-русые волосы разлетаются ото лба вбок, а на макушке – ясно намечающаяся лысинка. Не стар, нет. Сильная бычья шея, красиво посаженная голова. Слегка сутул – оттого, что слишком высок. Прекрасной лепки руки, с говорящими жестами, запястья покрыты золотыми волосками. Весь золотой. Весь светится. Митя представил себе, что он пишет его портрет в духе Рембрандта – золотое лицо на черном фоне, – и внезапно захотел написать. До боли.

И опять схватился рукой за сердце.

– Ну вот, я же говорил, держитесь за меня, держитесь… Как вас зовут?..

– Дмитрий Морозов… Дмитрий Павлович…

– О, Морозов?.. Вы не из рода купцов Морозовых?.. нет?.. А я Константин Михайлович Оболенский… очень приятно… Собирайтесь, идемте на улицу, на воздух, я провожу вас, Дмитрий Павлович, вам нельзя здесь больше быть, вам надо домой… и лечь, лечь скорее…

Митя не вернулся в зал. Они с Оболенским вышли из особняка, поймали такси на бульваре. Час спустя они уже сидели у него дома за столом. Митя, вытащив из бара две-три початых бутылки, неумело мазал старым пожелтелым маслом бутерброды, отыскал в шкафу завалявшуюся банку французских копченых мидий. Оболенский с удивленьем оглядывал роскошное жилье Мити, пришедшее в страшное запустенье. «Вы тоже из гонимой аристократии?.. Нет?.. Я думал, это ваш фамильный, родовой особняк… Морозовы, ведь это была в России до сверженья законной власти знаменитая фамилия, мне помнится, был такой известный архитектор Морозов… он вместе с Полянским проектировал зданья банков в Петербурге, Нижнем Новгороде, Костроме… это не ваш дедушка?..» Когда Митя сказал, что он прибыл в Москву из Сибири и что он из простой семьи, Оболенский успокоился. Митя узнал, что Оболенский – князь, вице-предводитель Московского Дворянского собрания. Еще час спустя, когда они выпили лимонной «смирновской» и закусили мидиями, он уже называл Оболенского – Котя, он его – Митенька. Они выпивали, закусывали и говорили, Митя больше не задыхался, забыл про валидол. Впервые за все это время он забыл про смерть Изабель. Про все, что случилось с ним прежде. Разговаривая с Котей Оболенским, глядя в его светящееся, лучистое, румяное, радостное лицо, вбирая неизъяснимую доброту, исходящую от всего его чистого, неразвращенного существа, он видел перед собой – будущее. Он оттаивал; он воскресал. Рядом с живым человеком он чувствовал себя почернелым Лазарем, восставшим из гроба. Как трупно он смердит!.. Он щупал свои руки, плечи, чтобы удостовериться, что они живые. Рядом с жизнью он становился живым. Рядом со светом – понимал всю глубину чаши, из которой ему довелось отхлебнуть мрака. Какой светлый, какой беспредельно наивный этот человек!.. Сколько ему могло быть?.. Митя гадал – тридцать, сорок?.. Как он умудрился не потерять, сохранить себя в волчьей чащобе столичного мира, противопоставить себя – железной машине, мелющей живые кости?.. А теперь вот он, этот неведомый Мите прежде человечек, потомственный аристократ, русый наивнячок, сидит у Мити за столом и спасает, и склеивает его размолотые косточки, и сращивает, и поливает живой водой своих полудетских светлых речей, и дует на те места, что невыносимо болят, и успокаивает, и обнадеживает, и смеется вместе с ним, и рождает его – вновь… Нет, они не пьяны! Они просто немного выпили, так, для сугреву, по-русски. Так, как надо выпить русскому человеку зимой. И говорят – так бесконечно, как могут лишь раз в жизни – ой, не ври, много-много раз… – говорить, оставшись одни, русские люди.