Изгнание из рая

Они весь день, до начала вечерней службы, провели в монастыре. Котя завел Митю в Троицкий собор. Когда Митя входил под мощные своды, он ощутил тревогу, ужас даже – будто кто-то сильной, крепкой ногой наступил ему на грудь, и вот уже ребра хрустят, и хребет проламывается; но внутри храма его отпустило, снизошло странное успокоение – будто бы он растворился в сгущенном внутри собора времени, стал одной из фресковых фигур, что строго и весело стояли, сидели, летели по стенам, свивались в хороводы, царили и смиренно преклоняли колени. «Гляди, Митенька, – тихо и восторженно сказал Котя, – ведь это фрески Гурия Никитина. Учись». Митя задирал голову, ослепленно, дивясь, обводил глазами огромное пространство храма, все расписанное, населенное живыми существами – людьми, птицами, рыбами, зверьем, растеньями, богами, – ипостасями единосущего Бога, который, смеясь и радуясь, из-под купола благостно глядел на создание, на творение рук Своих. Какие яркие цвета, будто омытые росой, будто высвеченные Солнцем изнутри. Какие счастливые лица. Где люди, где святые?.. Каждый человек – святой, шептал и кричал ему этот далекий Гурий своими безумными светлыми красками. Каждый человек – Солнце. Ты просто не знал об этом, Митя. Ты шагал в пропасть и тьму, а свет – вот он. Не надо за ним ходить далеко. Он – внутри тебя.

– Котя, – крикнул он, и его голос гулко отдался внутри собора, – гляди!.. Кто это!.. вон, в короне?.. в короне с зубцами?.. там, справа!..

– Там Царь, – ничуть не удивившись, ответил Котя, комкая в руках зимнюю цигейковую шапку, и перекрестился, – Государь Николай Александрович, Митенька, ведь его канонизировали, еще давно, Зарубежная Церковь, а наша – не признала, а вот в Ипатий в подарок из Франции – икону привезли… и всех их, всего Семейства – тоже… вон там, подальше… А что ты не крестишься, Митя?.. Или ты некрещеный?..

– Крещеный, – смутясь, опустив голову ниже плеч, ответил Митя еле слышно, – крещеный… в Сибири бабка крестила… я маленький был, не помню…

– А где же твой крестик?..

– Потерял…

– Так давай я тебе другой куплю… прямо тут, в церковной лавке…

Он так и сделал. Они тихо поспешили ко входу, где на широкой тумбе, на черном бархате были разложены крестики и цепочки, образки и венчальные кольца. «Освященный?..» – спросил у торгующей послушницы. Сероглазая девочка в черном платочке весело кивнула. Котя взял крестик за шнурок руками; его руки слегка дрожали. Митя склонил голову. Когда холодная медь коснулась его кожи, он вздрогнул, и его скорчило, будто бы он вошел по грудь в ледяной источник.

– Ну вот ты и спасен, Митенька, – прошептал Котя, – как же ты мог жить… без этого…

Митю всего трясло. Колотило. Он прижимал холодные ладони к щекам. Будто издалека, услышал он голос Коти:

– А что же ты ни разу не перекрестился, Митюша?.. Перекрестись… Перекрестись, и тебе сразу легче станет… увидишь…

Он поднес тяжелую руку ко лбу. Сложил пальцы в щепоть. Как странно. Он накладывает на себя крест. А куда надо креститься – справа налево или слева направо?.. Темный он. А разве ему это надо было в жизни?.. «Сначала на правое плечо…» – услышал он голос Коти. Он ударил себя ледяным, костяным троеперстьем сначала в лоб, потом в живот, потом – по правому плечу, по левому, все в нем жарко вспыхнуло, будто бы он сделал что-то постыдное, что-то такое, над чем люди будут смеяться; он закусил губу до крови, на глазах его показались слезы, он опять опустил голову, будто виноват был страшно, непростительно виноват и прощенья не ждал, – и заплакал, заплакал неожиданно, навзрыд, взахлеб, как маленький пацанчик, что нахулиганил и не признался мамаше в содеянном. И вот его уличили. И вот он рыдает, хлюпая носом, утирая лицо кулаком.

– Митя, Митя, ну что ты, ей-Богу!.. я рад, я же очень рад… у тебя же так давно этого не было… ты спасешься, Митя, дай срок, верь, только верь… тебе же там, на Пречистенском, тоже плохо было – не оттого, что сердце… оттого, что Дьявол, Дьявол рядом с нами, в нас… слышишь!..

Котя подхватил его под мышки, вывел из собора на волю. Яркое, высоко уже восставшее над зимним белым миром Солнце било летящими отвес розово-золотыми и медными лучами в горбатые снега, в белые монастырские стены, испещренные оспинами времени, заиндевелые, мохнатые от толстого куржака ветви берез мотались на нежном, порывами налетающем ветру; вспугнутые вороны взмыли с верхушек берез в белесо-голубое чистое небо, и старушка, сидящая на ступенях Троицкого собора, поковырялась в заплечном мешочке, вынула горсть семечек и бросила птицам:

– Подкормитесь, птахи небесные!..

Котя держал ослабевшего Митю под руку. На щеках Мити замерзали на морозе слезы.