Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1

В 1802 г. в прусском Геттингене были изданы мемуары и «Нестор» А. Л. Шлецера, оказавшие огромное воздействие на российскую и зарубежную историческую и историографическую мысль. И в которых автор, излагая свой взгляд на варяго-русский вопрос, во многом отличающийся от того, что содержится в «Опыте анализа русских летописей», дает оценки предшественникам и современникам. Причем следует заметить, в «Несторе» он это делает как по ходу изложения материала, так и в специальных разделах своего труда: в «Отделении V» «Введения» и в «Прибавлении I». А глава XIX имеет «Дополнение», содержащее пересказ основных доказательств норманства варягов из книги шведа Ю.Тунманна «Untersuchungen iiber die Geschichte der ostlichen europaischen Volker. Theil 1» (Leipzig, 1774).

И Шлецер более чем критически отнесся к творчеству своих коллег (при этом очень много рассуждая об исключительности собственной деятельности на ниве русской истории, об исключительности своей личности вообще по сравнению с кем бы то ни было). Прежде всего он очень грубо отозвался о русских исследователях, обращавшихся к варяжской теме. По его оценке, они есть «монахи, писаря, люди без всяких научных сведений» (да к тому же якобы незнавшие иностранные языки[151]), что среди них «нет ни одного ученого историка», по причине чего, а также из-за «худо понимаемой любви к отечеству», подавляющей «всякое критическое и беспристрастное обрабатывание истории», они отвергали норманство варягов (что «ни один русский до сих пор не мог или не хотел сего понять») и что они вообще очень мало сделали в области изучения своей истории.

Шлецер, презрительно именуя в немецком издании «Нестора» Татищева «писарем» - Schreiber - и говоря о том, что «нельзя сказать, чтобы его труд был бесполезен... хотя он и совершенно был неучен», и полагая, что история России начинается лишь «от пришествия Рурика и основания русского царства», в его размышлениях о прошлом Восточной Европы до IX в., которые наш замечательный историк ценил более всего, увидел лишь «бестолковую смесь сарматов, скифов, амазонок, вандалов и т.д.» или, как еще выразился, «татищевские бредни». (Ему «было невыносимо, - в сердцах восклицал суровый критик, - что история России так молода и должна начинаться с Рюрика в IX столетии. Он хотел подняться выше!». Стоит напомнить, что будучи в России, Шлецер отзывался о Татищеве совершенно иначе, а в 1768 г. глядел на начало русской истории по сути его глазами: «Русские летописцы ведут свое повествование с основания монархии, но история России берет свое начало задолго до этого момента. Летописцам мало известно о народах, населявших территорию России до славян».)

Но в первую очередь он отказал в праве считаться историком Ломоносову, охарактеризовав его «совершенным невеждой во всем, что называется историческою наукою», человеком, «даже по имени» не знавшим исторической критики и «вовсе» не имевшим понятия об «ученом историке», в целом нарисовав отталкивающий портрет Ломоносова, как человека и как ученого (в своем неприятии выдающегося деятеля нашей науки, своими открытиями еще при жизни обессмертившего свое имя, Шлецер дошел до слов, что он и в других науках «остался посредственностью» и что противился изданию ПВЛ и «Истории Российской» Татищева, т. к. хотел напечатать свой «Краткий Российский летописец»). Стремясь окончательно вывести Ломоносова за рамки исторической науки и благодаря тому расчистить в ней место для норманской теории, Шлецер навесил на него, как и на всех русских антинорманистов, ярлык национал-патриота, который с тех пор является самым главным «аргументом» в разговоре норманистов с оппонентами.

Диссертация Миллера, уверял он, «была истреблена по наущению Ломоносова, потому что в то время было озлобление против Швеции», что «русский Ломоносов был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех нерусских», при этом твердо убежденный в том, что никто из них не должен заниматься русской историей. Дополнительно при этом говоря, что именно Ломоносов «донес Двору» об оскорбляющей «чести государства» диссертации Миллера (это чудовищное обвинение, выставлявшее русского гения в совершенно неприглядном виде, опровергли в XIX в. С.М.Соловьев, П.С Билярский, П. П. Пекарский[152]) и что в ходе дискуссии тот был подавлен и запуган «неслыханными придирками и интригами».

Возражение Ломоносова против выхода Рюрика из Швеции, изложенное в «Древней Российской истории», что если бы этот факт был в действительности, то «нормандские писатели конечно бы сего знатного случая не пропустили в историях для чести своего народа, у которых оный век, когда Рурик призван, с довольными обстоятельствами описан», Шлецер снимал, как ему казалось, ответными вопросами: «Но был ли тогда у шведов и датчан хотя один писатель из IX и X стол.? Как долго не знали они, какое счастие составил себе в Нормандии земляк их, морской разбойник Рольф?».