Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1

Труд Эмина, заключал Шлецер, «не достоин никакой критики... Невежество и бесстыдство сочинителя превосходит всякое вероятие и делает стыд как своему времени, так и руской словесности», и что «академия обесславила себя», напечатав его труд (он ссылается на книги, «которых нет на свете», «Нестора заставляет говорить» нелепости и т. д.). Первые две части сочинения Щербатова, вышедшие на немецком языке в 1779 г, «по большей части употреблены в макулатуру», что князь и Эмин «часто ссылаются на Хилкова, как на такого летописателя, которые свои известия брал из источников», что «как мал для нашего ученого исторического века» Тредиаковский, «наполненный скифами и сарматами, Рошем и Мосохом, Гогом и Магогом и пр.» и доверяющий Синопсису.

Из числа русских историков автор выделяет только Болтина, который «осмеливается отвергать бредни, бывшие священными для всех его предшественников», «побуждает к сличению летописей» и заслуженно критикует невероятные ошибки Щербатова. Но и он не «мог иметь многотрудную историческую критику, познание в ученых языках и в новейшей иностранной словесности» по причине чего отстаивал «два главных заблуждения», вошедшие в книги других ученых: «ложную» Иоакимовскую летопись считал истинной и Варяжское море русских летописей «выдал» за Ладожское озеро (эти, по оценке Шлецера, «заблуждения» шли вразрез с его норманистскими воззрениями, а последнее мнение рушило «изобретенный» им аргумент, которым, как ни странно, и сегодня оперируют норманисты: варяги «пришли из заморья, так говорится во всех списках; следственно, из противолежащей Скандинавии»), Справедливо обратил внимание Шлецер на противоречие в утверждениях Болтина: отказывая Рюрику в скандинавском происхождении, он при этом «совершенно соглашается с Байером, что имена: Рурик и пр. неоспоримо суть скандинавские».

Вместе с тем Шлецер весьма низко оценил и достижения Байера и Миллера в области разработки варяжского вопроса. Так, именуя Байера «величайшим литератором и историком своего века», первым точно объяснившим, кто такие варяги, и отыскивавшим русскую историю в византийских памятниках, превознося его как «критика первого разряда» и «великого знатока языков», Шлецер вслед за Татищевым указал на незнание им русского языка (подчеркнув при этом, что за двенадцать лет пребывания в России «по-русски он никогда не хотел учиться»), по причине чего русскую историю трактовал не по русским источникам, а только по византийским и скандинавским. И как категорично подводил черту исследователь, Байер, всегда зависевший «от неискусных переводчиков» летописи, наделал «важные» и «бесчисленные ошибки», в связи с чем у него «нечему учиться российской истории» (одновременно с тем говоря, что русские ученые «все еще выдают варягов за славян, пруссов или финнов, что однакоже 60 лет тому назад Байер так опроверг, что никто, могущий понять ученое историческое доказательство, не будет более в том сомневаться»).

Отметив неподготовленность Миллера к занятию историей России (ибо ему «недоставало знания классических литератур и искусной критики», а пребывание в России стерло «все дочиста» из того, что он приобрел в гимназии и что он на тридцать лет «отстал от немецкой литературы»), во многих положениях его диссертации Шлецер, как и когда-то Ломоносов, увидел «глупости» и «глупые выдумки». Но после обсуждения диссертации, говорит затем Шлецер, «попалось ему одно место в дурном и по большей части непонятном географе Равенском, который роксоланов переселил на Вислу... почему и взял он новое мнение о варягах, сходное с ломоносовским», которого придерживался в дальнейшем.

Шлецер также констатировал, что Миллер при издании ПВЛ на немецком языке в 1732 г. в «Sammlung russischer Geschichte» допустил «небольшую ошибку», которую тридцать лет повторяли затем иностранцы, назвав ее автора не монахом Нестором, а игуменом Феодосием, и что через двадцать лет он объявил «дурным весь перевод», тем самым «лишив» его значения. Мысль работавшего в России немецкого экономиста А. К. Шторха, которую тот высказал в 1800 г. в «Историческом и статистическом изображении русского государства», что до Рюрика у восточных славян существовала торговля, вызвала неподдельное возмущение Шлецера, крайне резко относившегося ко всему тому, что вступало в противоречие с его собственными взглядами. «Каким образом, - беспощадно бичевал он Шторха, сделав при этом весьма показательную оговорку, - ученый человек, сведущий в немецкой словесности... мог попасть не токмо на ненаучную, но и уродливую мысль о древней России (которая, конечно, бы опровергла все, что до сих пор о ней думали)».