Изгнанники

Под конец маг все-таки не выдержал и заснул, хоть и неглубоко. Он провалился в дремоту незадолго до рассвета и с испугом пришел в себя, вдруг осознав, что монотонного бормотания больше не слышно. В панике он едва не вскочил, но тут же рассмотрел чужестранца, сидящего в прежней позе у догоревшего костра Барам не проронил ни слова, когда Оррис уставился на него, и только разглядывал его со спокойным интересом. Вскоре они свернули лагерь и снова отправились в путь, остановившись лишь для того, чтобы чужеземец мог повторить свой странный ритуал встречи солнца Но, несмотря на столь раннее начало пути и кратковременность остановки, они прошли не больше, чем в предыдущий день. В последующие дни их продвижение ничуть не ускорилось. Не раз Оррис жалел, что у них не было лошадей, но даже если Барам и умел сидеть верхом (в чем маг сомневался), он все равно не выдержал бы такого способа передвижения.

К тому же им приходилось путешествовать как беглецам, сходя с тропы всякий раз, когда на ней появлялся путник; они больше шли ночью, чем днем, и обходили стороной деревни и города. Вряд ли, конечно, кто-то мог узнать Барама или понять, что он чужестранец. Но, появись кто-нибудь и начни задавать вопросы, на них сразу стали бы смотреть с подозрением. В тюрьме Оррис приказал охранникам постричь узника и привести в порядок его бороду, но, даже чисто вымытый, в новой одежде, Барам выглядел не так, как все. Пугал какой-то дикий взгляд его серых глаз, да и двигался он неуклюже, как человек, не вполне владеющий своим телом. К тому же маг не имел представления, насколько он понимает язык Тобин-Сера. Всего этого было достаточно, чтобы стараться избегать встреч с местными жителями.

В те ночи, когда они делали остановку, отдыха не было все равно. Хоть Оррис и позволял себе вздремнуть пару часов, полагаясь на Анизир, он с каждым днем чувствовал, что усталость все нарастает. Маг никак не мог понять, каким образом чужестранцу удается сохранять жизнеспособность, вовсе обходясь без сна. Каждый день, глядя на ссутуленную спину и тяжелую поступь идущего впереди Барама, Оррис надеялся, что сегодня он сломается. И каждую ночь оказывался неправ. Барам съедал все, что Оррис ему предлагал, садился у огня в привычную позу — коленями к груди, руками крепко обхватывал ноги — и начинал раскачиваться, напевая и настороженно поглядывая на мага светлыми серыми глазами.

Одной из таких бесконечных ночей магу вдруг пришло в голову, что чужеземец, возможно, не спит по той же причине, что и он. Ведь особого доверия между ними не было. Баден утверждал, что Барам понимает язык Тобин-Сера, но сам Оррис не имел случая в этом убедиться. Барам говорил редко, и если и произносил что-нибудь кроме своего еженощного заклинания, то всегда на своем родном языке, которого маг совершенно не понимал. В основном они общались при помощи жестов и кивков, да еще интонации. Оррис, никогда не бывший особенно разговорчивым, с удивлением обнаружил, что ему не хватает общения. И не только потому, что отношения с Барамом были такими напряженными, но еще и из-за ощущения собственного одиночества. Он знал, что Джарид и Элайна, часто сетовавшие на его замкнутость, сочли бы это забавным. Но ему отнюдь не было смешно.

Зато он остро чувствовал всю горькую иронию своего положения. Он был в Вотерсбанде. Он видел, что учинили с городом и его жителями захватчики из Лон-Сера. Он до конца жизни будет помнить обгорелые руины домов, опустошенные поля, обугленные тела людей. Правда, в этом погроме Барам не участвовал — те двое, что уничтожили Вотерсбанд, были мертвы. Их убил предатель Сартол, чтобы скрыть свою измену. Но Барам сделал то же самое с другими городами, и, если бы не вмешательство Терона, Фелана и других Неприкаянных, он бы, возможно, не остановился на этом.

Оррис был согласен с доводами Бадена и понимал, что причины, по которым чужестранцу сохранили жизнь, достаточно вески, но, несмотря на это, какая-то часть его существа желала ему долгой и мучительной смерти. А он вместо этого вел его со всеми предосторожностями обратно в Лон-Сер, кормил и оберегал от тех, кто мог бы воздать чужеземцу за грехи. «Да простят меня боги»,— частенько вполголоса бормотал Оррис в первые дни их совместного путешествия.

На двенадцатую ночь после выхода из тюрьмы Барам наконец-то уснул. С наступлением темноты он опять начал свои заунывные причитания, но внезапно погрузился в глубокое забытье. Голова его упала на грудь, а потом и сам он боком повалился на землю. В такой позе он провел остаток ночи и проснулся, когда солнце уже высоко встало над горизонтом. Оррис тоже выспался, и с этой ночи назойливое бормотание чужеземца постоянно звучало лишь перед сном, но не вместо него.