Изгой

Отвели меня на эшафот не сразу, оставили в камере, где мои товарищи по несчастью неплохо меня приняли. Долгое ожидание выматывало всю душу. Сама казнь не так страшна, как ожидание её. И беспомощность, с которой я никак не мог справиться.

Скрежет отъезжающей «львиной» решётки отвлёк от воспоминаний. Два похожих друг на друга охранника в тёмно-синей униформе — клонируют их что ли для такого дела? Рядом какое-то чмо в длинном белом одеянии — священника привели? На кой он мне? И ещё один. Невысокий, но плотный мужчина неопределённого возраста, скорее ближе к пятидесяти, в старомодном костюме-тройке унылого мышиного цвета. С бейджиком на кармане для платков — генеральный директор Утилизатора номер один Карл Рудберг. Маленькие, близко посаженные к длинному носу, глаза упёрлись в меня, заставив внутри всё задрожать, завибрировать в такт моему страху, с которым до сих пор удавалось справляться.

— Заключённый номер Два-семь, три-девять. На выход.

В камеру шагнул один из охранников. Запястья и лодыжки плотно плотно до боли охватили электронные кандалы, но шея осталась открытой, беззащитной.

Мы тащились по коридору, который казался мне длинным и в то же время не хотелось, чтобы он заканчивался. Под ногами скользили вытертые мириадами ног бетонные плиты с паутинками трещин. И толстые решётки с двух сторон закрывали камеры. Людей в каждой было человек по десять, а то и больше. Прильнули, вытащив руки наружу. Пытались коснуться меня.

Вышли на тюремный двор — мрачный колодец, закрытый сверху стекой. Пустынно и тихо, кажется услышишь как трава растёт. Лишь у дальней стены под навесом стояла гнедая лошадь и равнодушно жевала что-то из мешка, закреплённого под её мордой.

И воздух, такой странный, пропитанный запахом пожухлой травы, что пробивалась сквозь каменные плиты, гари, от сотен, а может, тысяч сгоревших тел. Но я поднял голову, в небо, где на захватывающей дух голубизне величаво проплывали белоснежные айсберги. Вспомнил, как ты ныряешь в них, несёшься, словно в плотном седом киселе и солнце, такое близкое там, бьёт в глаза, разливаясь расплавленной золотой пеной.

Ещё коридор. Но короткий. И за стеклом я увидел выложенные поражавшей стерильной белизной плиткой стены и пол. И орудие смерти. За три столетия оно почти не изменилось. Такая же платформа под длину человеческого тела, высокая узкая рама со зловеще нависающим тяжёлым лезвием. Почему-то пришло на ум, что поначалу оно имело отверстие, а Людовик XVI на рисунке своей королевской рукой прорисовал его под углом в сорок пять градусов — мол, у каждого человека шея разной формы. Он же потом смог оценить своё рационализаторское предложение. Интересно, что он думал в тот самый последний момент?

Они ещё не убрали труп. Судя по дряблым ляжкам и задранному платью, из под которого виднелись серо-голубые панталоны — женщина. Свесились сухие, коричневые от старости и загара руки с выпирающими жилами. По ногам, испещрённых паутинкой синих жилок, стекала жёлто-коричневая жижа. А в жёлобе под рамой скопилась отливающая матовым багрянцем лужа.

Несколько работников в голубых халатах и клеёнчатых светло-голубых фартуках, деловито убирались. Как мешок с дерьмом свалили на тележку рядом тело, туда же бросили голову со свисающими серыми редкими волосами. Укатили. Из потолка пролился дождь, смывая следы, приводя всё в первозданную чистоту, как будто для тех, кого казнили здесь, было важным соблюдение гигиены.

— Ну что, сын мой, давайте исповедоваться, — чуть шепелявый голос попа отвлёк меня от созерцания «операционной».

— Зачем? Я не верующий.

— Никогда не поздно приобщиться к телу Христову, — священник ласково огладил висящее у него на груди большое тяжёлое распятие, ослепив блеском драгоценных камней. — Прими Христа в сердце своём и возрадуйся.

Говорил он как-то не убедительно, для проформы.

— Хорошо, святой отец. Может я и приму ваше предложение. Если только ответите мне на один вопрос.

— Задавай, сын мой. Выслушаю тебя.

— А вот если бы Христа не распяли, а скажем отрубили бы ему голову. Ну или повесили. То стали бы вы носить на груди безголовое тело или виселицу?

Отпрянул от меня в ужасе.

— Какое святотатство, сын мой! Окстись! О душе подумай! О душе! Она скоро отправится в иной мир.

Рассказать бы этому суслику в расшитой золотом сутане, что я побывал на том свете бесчисленное число раз, и не видел ни ада, ни рая. Никто не встречал меня там, ни ушедшие друзья, ни враги. Но разве бы он поверил?

— Ладно, святой отец. Ваша миссия завершена, — с едва заметным раздражением подал голос Рудберг. — Начинайте, — сделал знак охранникам.

С тихим шелестом пневматики поднялась дверь. И два амбала втащили меня внутрь. Один из них поставил плиту с ремнями, второй быстро закрепил меня ремнями. Опрокинули вниз и по полозьям задвинули прямо под раму.

С противным скрежетом на шею легла металлическая скоба, обожгла могильным холодом.

Глава 4

Бунт

Тьма. Обрушилась внезапно, свела судорогой ноги. Но почему-то я не ощутил ни боли, ни удара о шею. Ни хруста перерубаемых позвонков.