Изюм из булки

Но умереть не умереть (для самоубийства я человек чересчур легкомысленный), а жить мне в ту пору не хотелось. Вернувшись, я не застал ни своей девушки, ни студии Табакова, которую благополучно придушила фирма «Демичев и К^о». Пытаясь нащупать хоть какой-то сюжет для последующей жизни, я начал встречаться с хорошими людьми из жизни прошлой. Зашел к Константину Рай-кину: он к тому времени убыл из «Современника» и работал у папы.

Мы договорились встретиться после спектакля; Костя вышел под руку с Аркадием Исааковичем – и я вторично, спустя семь лет, был представлен корифею. Костя напомнил папе про свой спектакль «Маугли», в котором тот мог меня видеть.

Райкин-старший вгляделся в меня и через паузу сказал:

– Я помню.

Разумеется, он меня не помнил, не с чего ему было меня помнить, но эта мастерски исполненная пауза сделала узнавание таким достоверным, что я почувствовал себя старым добрым знакомым Аркадия Исааковича.

Потом он пожал мне руку. Эту руку спустя пару часов я продемонстрировал родителям, предупредив, что мыть ее не буду никогда.

«Смешно…»

Костя делал в «Сатириконе» свой первый спектакль, и вскоре я познакомился с молодым драматургом Мишиным – его пьесу «Лица» как раз и должны были ставить.

На читку этой пьесы труппе я пришел в знакомый до сердечного нытья Бауманский Дворец пионеров. Кого только не видел этот Дворец – в тот день он дождался Аркадия Райкина: судьбу постановки, как и судьбу всего и всех в своем театре, решал, разумеется, лично Аркадий Исаакович.

Очень симпатичную пьесу Мишина читал Райкин-младший – автор сидел рядом, красный и напряженный. В нескольких метрах от него с неподвижным лицом сидел Аркадий Исаакович.

Меня бы на месте Мишина просто хватил кондратий.

Труппа смеялась до упаду; Райкин-старший слушал, как слушают панихиду. Он был строг и печален. Только в одном месте, когда хохот стал обвальным, Аркадий Исаакович приподнял бровь, прислушался к себе и тихо (и несколько удивленно) констатировал:

– Смешно.

Ноябрь-82

Работать после армии я пошел в городской Дворец пионеров. Это была попытка, вопреки Геродоту, войти вторично в ту же реку – правда, с другого берега… Теперь я был педагог.

И вот сидим мы как-то на общем комсомольском собрании, груши околачиваем, в трибуне бубнит чего-то наш освобожденный секретарь. Я играю в слова с милой девушкой из биологического кружка и размышляю, во что бы мне с нею поиграть дальше.

Тут дверь открывается, входит какой-то хрен и что-то шепчет секретарю. Тот прокашливается и говорит:

– Товарищи! Сегодня умер Леонид Ильич Брежнев.

Наступает тишина, но не трагическая, а какая-то технологическая. Все сидят и соображают, что в связи со всем этим следует делать. Ну, умер. Дальше-то что?

– Надо встать, что ли? – неуверенно произносит кто-то рядом. Помедлив, приподнимаем ненадолго зады.

– Садитесь, – говорит освобожденный секретарь. Опускаем зады. Ясно, что доиграть в слова уже не судьба. Собрание заканчивается.

Спустя пару дней вхожу в редакцию «Иностранной литературы»; в холле работает телевизор и рассказывает телевизор биографию товарища Андропова. Никому из слушающие от этого никакой радости, кроме одного человека. Этот человек спускается в холл сверху, со второго этажа редакции, с громогласным криком:

– Что я говорил? Мой пришел первым!

Они там тотализатор устраивали, интеллектуалы.

Лошадь «Константин Устинович» победила в следующем забеге. Впрочем, если бы не Горбачев, они бы успели перебывать в призах все…

Желание быть испанцем

Шел восемьдесят четвертый год.

Я торчал как вкопанный перед зданием ТАСС на Тверском бульваре. В просторных окнах-витринах светилась официальная фотохроника. На центральной фотографии – на Соборной площади в Кремле, строго анфас, рядышком – стояли король Испании Хуан Карлос и товарищ Черненко. Об руку с королем Испании Хуаном Карлосом стояла королева София; возле товарища Черненко имелась супруга. Руки супруги товарища Черненко цепко держали сумочку типа ридикюль. Но бог с нею, с сумочкой: лица!

Два – и два других рядом.

Меня охватил антропологический ужас.

Я не был диссидентом, я был вольнодумец в рамках, но этот контраст поразил меня в самое сердце. Я вдруг ощутил страшный стыд за то, что меня, мою страну представляют в мире и вселенной – эти, а не те.

В одну секунду я стал антисоветчиком – по эстетическим соображениям.

Мало выпил…

В том же восемьдесят четвертом я сдуру увязался за своими приятелями на Кавказ. Горная романтика… Фишт… Пшеха-су… Как я вернулся оттуда живой, до сих пор понять не могу. Зачем-то перешли пешком перевал Кутх, а я даже спортом никогда не занимался. Один идиотский энтузиазм…

Кутх случился у нас субботу, а ранним утром в воскресенье мы вывалились на трассу Джава-Цхинвали и сели поперек дороги, потому что шагу больше ступить не могли. Вскоре на горизонте запылил грузовик – это ехал на рынок торговый люд.