Изюм из булки

Не взяв ни рубля, нас вместе с рюкзаками втянули под брезент. Войны еще не было, сухого закона тоже; у ближайшего сельпо мужчины выскочили из грузовика и вернулись, держа в пальцах грозди пузырей с огненной водой.

А я был совершенно непьющий, о чем немедленно предупредил ближайшего грузина.

– Не пей, просто подержи, – разрешил он, передавая мне полный до краев стакан.

И встав в полный рост в несущемся на Цхинвали грузовике, сказал:

– За русско-грузинскую дружбу!

И я, не будучи ни русским, ни грузином, все это зачем-то выпил.

Чья-то заботливая рука всунула мне в растопыренную ладонь лаваш, кусок мяса и соленый огурец. Когда ко мне вернулось сознание, стакан в другой руке опять был полон.

– Я больше пить не буду! – запротестовал я. Грузин пожал плечами – дело хозяйское – и сказал:

– За наших матерей!

В Цхинвали меня сгружали вручную – как разновидность рюкзака.

Но сегодня, после всего, что случилось в тех благословенных краях за двадцать лет, я думаю: может быть, я мало выпил тогда за русско-грузинскую дружбу?

Свадьба бабушки и дедушки

…состоялась, пока я был в армии. Вот как это было.

Дед, старый троцкист, лежал в больнице для старых большевиков (старым большевиком была бабушка). При переоформлении каких-то больничных бумаг у бабушки и попросили свидетельство о браке, и тут выяснилось, что дедушка – никакой бабушке не муж, а просто сожитель.

В двадцать пятом году они забыли поставить в известность о переменах в своей личной жизни родное государство, отмирание которого все равно ожидалось по причине победы коммунизма. Но коммунизма не случилось, а в 1981-м лечить постороннего старика в бабушкиной партийной больнице отказались наотрез.

Делать нечего: мой отец написал за родителей заявления и понес их в ЗАГС.

Отец думал вернуться со свидетельством о браке. Фигушки! В ЗАГСе бабушке с дедушкой дали два месяца на проверку чувств.

За пятьдесят шесть лет совместной жизни бабушка с дедушкой успели проверить довольно разнообразные чувства, но делать нечего – проверили еще.

Потом – как вступающим в брак в первый раз – им выдали талоны на дефицитные продукты и скидки на кольца. Отец взял такси и привез стариков на место брачевания. Сотрудница ЗАГСа пожелала им долгих совместных лет жизни.

За свадебным столом сидели трое детей предпенсионного возраста.

Литературный процесс

«Крыса», впоследствии превратившаяся в «Опоссума», – была моим первым рассказом. Вернувшись из армии, я написал их еще два-три и, будучи нетерпеливым молодым человеком, сразу начал ходить по редакциям. От меня шарахались, но я был не только нетерпеливый – я был еще и жутко упрямый. Я писал всё новые тексты и, как подметные письма, оставлял их на столах редакций. Начавши с «Юности» и «Нового мира», в желаньи славы и добра я быстро докатился до «Искателя» и «Сельской молодежи».

Литконсультанты, как от преждевременных родов, берегли меня от ранних публикаций, за что задним числом я им очень благодарен. Но тогда, в середине восьмидесятых, при получении очередного «отлупа» только напитывался тайной злобой.

Рецензии, надо признать, я получал иногда совершенно немыслимые. «Вызывает раздражение финал, в котором герой противен», – сообщал один специалист по литературе. Другой (в этой же связи) прямо просил меня ничего больше не писать. Третий (году эдак в восемьдесят четвертом) сетовал на невысокий уровень авторских обобщений.

За высокий уровень обобщений в том году я бы уехал в Мордовию, лет на пять.

Консультант Боброва, обратив внимание на непривлекательность героя моего рассказа, нашла выход из положения – и посоветовала сделать героем кого-нибудь посимпатичнее, прямо указав на эпизодического персонажа из моего же рассказа.

Гораздо позднее я узнал об отзыве Николая Первого на «Героя нашего времени» – и был поражен сходством рекомендаций: государь император прямо советовал молодому литератору не морочить себе голову Печориным, а взять в герои, ко всеобщему удовольствию, Максима Максимыча…

Я, конечно, не Лермонтов, да и Боброва не Романов, но все равно приятно.

Дивные мне встречались редактора! Иногда казалось, их выводят в специальных питомниках. В каком-то смысле, впрочем, так оно и было: некоего товарища Свиридова, например, партия бросила на пост заместителя главного редактора журнала «Крокодил» непосредственно из системы МВД.

Ко времени нашего знакомства этот сумрачный здоровяк числился автором восьми книг, но, по моим наблюдениям, читал с трудом. Вообще система МВД наложила на его интеллект неизгладимый отпечаток.

Иногда, впрочем, на тов. Свиридова нападали гуманитарные настроения.

– Заведу собаку, – сообщил он как-то, зайдя в отдел. – Пса. Настоящий друг. Придешь домой – он тебе рад, хвостом виляет… Настоящий друг!

– А если укусит? – уточнил подчиненный.

– Убью на хуй… – без секунды раздумья ответил крупный литератор.

Когда на «планерке», при обсуждении одного стихотворения, я упомянул ассонансную рифму, тов. Свиридов прямо попросил меня не умничать.