Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)

Перпетуя пересказывает мне сны. Вот она забросила сеть, чтобы поймать рыбу, но вместо нее с трудом вытащила из воды якорь и прочитала вырезанные на нем слова: «Персидский диван, 12.4.98. Рембо своим последним друзьям». Соскоблив ржавчину, она увидела, что якорь был сделан из чистого золота.

Ранг, которым обладают наши родные, мы можем присвоить и себе. Здесь дает себя знать укорененность на хорошей почве, в нужном месте. То же самое подтверждает и неверность учеников, друзей, возлюбленных по отношению к нам. Еще в большей степени — их самоубийство: оно свидетельствует о непрочной основе. Если нас, как Сократа, постигнет несчастье, не следует исключать возможности еще одного симпозиума.

Париж, 28 марта 1943

У Валентинера. Он привез мне из Берлина письмо от Карла Шмитта с пересказом сновидения, которое тот записал для меня утром. А также цитату из «Таинства соли» Этингера: ^{128}«Несите соль в себе с миром, не то вы будете посолены другой солью».

Это напомнило мне мой образ замерзания и оттаивания.

Париж, 29 марта, 1943

Так как ночью часы были переведены на час вперед, то я сразу же прыгнул в следующий год жизни. Стряхнув с себя сновидение, я нацарапал на записке, которую обнаружил, когда окончательно проснулся: «Плацента Евы. Мад(т)репоровый коралл».

Мысль, если я правильно запомнил, была следующая: физическую пуповину разрезают, метафизическая же остается нетронутой. Из этого соотношения, из недр жизненного потока вырастает второе, незримое родовое древо. Его кровеносными сосудами мы навсегда соединены друг с другом и общаемся с каждым, кто когда бы то ни было жил на свете, — со всеми поколениями и сонмами умерших. Мы сплетены с ними флюидом, являющимся нам все время во сне и в сновидениях. Мы знаем друг о друге больше, чем нам это кажется.

У нас есть два способа продолжения рода — почкование и совокупление. Во втором случае нас производит отец, в первом — мы происходим только от матери и остаемся как бы вечнозелеными. В этом смысле у всего человечества единый день рождения и единый день смерти.

Мистерия, впрочем, наделена и патернитарным полюсом, поскольку в каждом зачатии скрывается духовный акт, и в своей чистейшей возвышенности это обстоятельство выявляется при зачатии абсолютного человека. Так, понятие «человек», как в отношении мужской, так и женской половины своего генезиса, соответствует крайней возможности.

Собственно, двойной генезис человека просматривается и в символах. Их можно разделить на такие, в коих выявлен генезис материальный, и такие, где превалирует генезис духовный: человек выступает как лилия, как горчичное или пшеничное зерно; он выступает и как наследующий небеса, и как Сын Человеческий.

В девять часов из Харькова позвонил Шпейдель и первым, через необозримое пространство, пожелал мне счастья. День прошел весело и приятно. Вечером с Геллером и Валентинером у Флоранс, знакомству с которой сегодня исполняется год. Мы продолжили с ней разговор о смерти, который вели тогда.

Париж, 30 марта 1943

Вечером у оберлейтенанта фон Мюнхаузена, с ним я познакомился во время учений в Муассоне. Его корни, подобно Клейстам, Арнимам или Кайзерлингам, — на Востоке, в одном из наших духовных родов, и это прекрасно отразилось на его стати. Там был и его врач, русский эмигрант, профессор Залманов. ^{129}Разговор у камина о больных и врачах; в Залманове, после Цельсуса, который наблюдал меня какое-то время в Норвегии, и Вайцзекера, завсегдатая моего дома, я нашел первого врача с масштабными идеями и охотно отдался бы в его руки. Он исходит из целого, а также из времени как целого, называя его больным; для отдельного человека, живущего внутри него, так же трудно быть здоровым, как для капли воды сохранять покой внутри бурного моря. Особенное зло времени он видит в склонности к конвульсиям и надрывам. «Смерть досталась даром» — такая формула для него означает, что здоровье нужно заслужить, и заслужить не иначе, как через взаимные усилия больного и врача. Заболевание часто начинается как моральная ущербность и уже потом переходит на физические органы. Если больной на этом моральном этапе излечиваться не желает, врач должен лечение отменить, он только зря будет получать деньги.

Залманову семьдесят два года, [120]он учился и лечил почти во всех европейских странах и на многих фронтах и уже в зрелом возрасте, став профессором университета, бросил классическую медицину, чтобы выстроить свое учение на практике. Его пациентом был Ленин, про которого он рассказывал, что тот умер от скуки. Главным даром Ленина была способность к конспирации и созданию малых революционных групп, — попав же на высшую ступень и обладая неограниченной властью, он оказался как бы в положении шахматиста, не находящего себе партнера, или в положении образцового чиновника, которого раньше времени отправили на пенсию.