Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)

Свой главный гонорар Залманов получал за то, что во время визита передавал Ленину записки с именами арестованных, после чего отдавалось распоряжение их освободить. Ленин достал и паспорт, позволивший ему и его семье эмигрировать.

Залманов не верит, что русских можно победить; он говорит, что из войны они выйдут обновленными и очищенными. Нападение на Россию удалось бы в том случае, если бы оно поддерживалось более высокой моралью. В будущем, по истечении какого-то срока, он предвидит союз между Россией и Германией.

Париж, 31 марта 1943

Во время обеденного перерыва в Музее человека, чья двойная сущность — рациональная духовность и чародейство — не перестает меня восхищать. Я рассматриваю эту особенность, как резко отчеканенную медаль, целиком состоящую из потемневшего от древности радиоактивного металла. Соответственно и дух подвергается двойному воздействию — как системно упорядоченному разуму, так и незримому излучению накопленной им магической субстанции.

Вечером с Баумгартом за шахматами в «Рафаэле». Потом беседа с ним и с Венигером, который в 1915 году вместе со мной служил в Монши артиллеристом. Он объезжает войска с донесениями, после чего в ночных разговорах зондирует офицерский корпус и считает, что нынче среди влиятельных генералов начинается движение, напоминающее вопрос из Евангелия от Матфея: «Ты ли тот, который должен прийти, или ожидать нам другого?»

Париж, 1 апреля 1943

Обед у Флоранс, где я встретил Жироду ^{130}

и мадам Буске. Она подарила мне письмо Торнтона Уайлдера для моей коллекции рукописей.

Письма. Странно, что самым близким женщинам я пишу небрежно и мало внимания уделяю стилю. Возможно, это связано с ощущением, что письма здесь излишни. Пребываешь внутри самой материи.

Но Фридриху Георгу или Карлу Шмитту и еще двум-трем лицам я пишу всегда старательно. Такое старание напоминает усилие шахматиста, сообразующегося с партнером.

Париж, 3 апреля 1943

После полудня на улице Лористон, за чашкой турецкого кофе у Банин, магометанки с Южного Кавказа, чей роман «Нами» я недавно прочитал. Там были места, напомнившие мне Лоуренса,

^{131} — та же бесцеремонность по отношению к телу и насилию над ним. Удивительно, насколько человек может дистанцироваться от своего тела, от мускулов, нервов, связок, словно от инструмента с клавишами и струнами, прислушиваясь, как посторонний, к его мелодии, протянутой сквозь судьбу. Этот дар всегда включает в себя опасность особой ранимости.

Париж, 3 апреля 1943

После полудня у Залманова, который принимает в маленькой, набитой книгами комнатке. Пока он задавал мне вопросы, я изучал названия — они внушали доверие. Основательно обследовав, он обнаружил у меня маленькую спайку, оставшуюся после ранения легкого. Диагноз и предписания просты; он считает, что через три месяца я буду собой доволен. Speramus. [121]

Пожалуй, он отличается от моего доброго Цельсуса тем, что применяет, хоть и в малых дозах, лекарства. Но даже и в лучших врачах всегда есть что-то от шарлатана; можно нарисовать схему их обращения с пациентами. Этакий пророк: задает вопрос, повышающий, независимо от утвердительного или отрицательного ответа, его престиж. Первый случай сопровождается глубокомысленным раздумьем, второй — ссылкой на прозорливость: «Я так и думал».

Я слегка разочарован; виной тому — обостренная наблюдательность, за которую я расплачиваюсь так, как другие расплачиваются за чересчур тонкий орган обоняния. Слишком четко вижу я мельчайшие черточки, свойственные людям. В период недомогания и болезни это усиливается еще больше. Случалось, что приближающихся к моей постели врачей я видел так ясно, словно просвечивал их рентгеновскими лучами.

Хороший стилист. Он, собственно, хотел написать: «Я поступил справедливо», но вместо этого написал «несправедливо», потому что так оно лучше встроилось во фразу.

Париж, 4 апреля 1943

Воскресенье. Как только, отобедав в «Рафаэле», я переоделся, завыла сирена и в ответ сразу же загрохотала артиллерия. С крыши я видел высокую стену дыма на горизонте, хотя сами бомбардировщики к этому времени уже удалились. Кажется, что такие налеты длятся не более минуты.

Затем, поскольку метро не работало, пешая прогулка к Жоржу Пупе на рю Гарансьер. Стоял удивительно мягкий и наполненный синевой весенний день. В то время как в пригородах сотни людей утопали в крови, толпа парижан прогуливалась под зелеными каштанами на Елисейских полях. Я долго стоял перед группой магнолий, самой великолепной из всех, какие я когда-либо видел. Одна цвела ослепительно белым цветом, другая — нежно-розовым, третья — пурпурно-красным. Воздух по-весеннему трепетал, такое волшебство можно ощутить только раз в году как веяние космической энергии любви.