Если маленькая Бельгия нашла средство для устройства и помещения крайне односторонней, но высокой научной важности коллекции игуанодонтов, то неужели Великая Россия не найдёт средств для устройства помещения этих бесспорных национальных богатств. Устройство такого музея в Петербурге при нашем Обществе Естествоиспытателей, которому принадлежат эти коллекции, мне кажется вполне осуществимым, и такой музей по праву должен носить имя нашего Высокого и Щедрого Покровителя науки, дорогого Монарха, т. е. Музея ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ II.
Мне нет надобности, ни пред вами, ни в стенах университета, доказывать всю важность и высокое значение осуществления в нашем отечестве такого музея и его роли в развитии науки. Важность этого не подлежит сомнению, а потому закончу мою речь словами поэта:
Однако музей оставался недостижимой мечтой. Громадная коллекция и отсутствие места постепенно приобретали характер трагедии. В одном из писем Амалицкий признавался: «В Варшаве каждую минуту боюсь, что мою мастерскую выселят из университетского здания, и я не знаю, куда деваться»[461]
.А раскопки следовало продолжать: чтобы находки не достались конкурентам, чтобы оправдать доверие императора, чтобы пополнить число уникальных материалов. Получилось как в сказке про волшебный горшочек, который стал варить слишком много каши.
Многоэтажная могила
Для жителей деревни Ефимовская пермская чечевица стала настоящей золотой жилой, не зря они поначалу называли раскопку прииском.
Несколько семей фактически жили за счёт Амалицкого. Весной крестьяне очищали котлован от снега. Работа была тяжёлая: иногда снега выпадало так много, что сугробы поднимались «свыше насыпной земли»[462]
. С апреля они углубляли и прочищали дренажную канаву, чтобы талая вода уходила быстрее. Амалицкий построил канаву по всем правилам инженерного искусства. Она была почти метровой глубины, в конце находился обложенный деревянным срубом колодец[463]. Без канавы было трудно копать нижние уровни линзы, где били сильные ключи.К приезду Амалицкого крестьяне расчищали осыпи и снимали пустой верхний слой породы, чтобы профессору было «удобнее вынеть кости»[464]
.Дела не всегда шли гладко, иногда крестьяне писали в Варшаву, что работа «унас идёт не очень поспешно потому что каждый день почти дожь»[465]
. В лесу они рубили деревья для нужд Амалицкого. Брали в основном «сырорастущие» ёлки и сосны. Из них делали доски для ящиков и для обшивки стен раскопа. Разрешение на порубку просили в лесничестве. Делиться деньгами с казной не собирались и в бумагах указывали, что лес требуется «для своей надобности а отънють не для продажи»[466].За всё это Амалицкому приходилось платить. Ежегодно он переводил в Ефимовскую деньги за аренду земли, охрану раскопки, хранение ломов и разные мелочи. Например, за «острение ломов» 3 рубля 34 копейки.
Крестьяне между тем говорили: «Ему, слышь, казна отпустила пятьдесят тысяч; да кабы знать, – мы бы сами раскопали костьё да продали его в казну за пятьдесят тысяч»[467]
.Раскопка с каждым летом приобретала всё более величественный вид. На месте бывшего тёмного треугольника виднелся большой котлован, похожий на овраг с крутыми бортами. Даже само место перестали называть Соколками, у него появилось новое имя – Раскопки[468]
.Основные работы по добыче конкреций обычно продолжались два месяца – июль и август. Раньше середины июня начинать раскопки было нельзя: в Соколках находился конечный пункт, куда весной сплавляли плоты из брёвен. Вся река была запружена плотами. Отсюда их в начале лета брали на буксир пароходами и тащили в Архангельск. Работать, пока плоты стояли у берега, было нельзя[469]
.Пустую породу во время раскопки вывозили на тачках, и через весь котлован проложили дорожки из досок, как на старых приисках. Песок складывали в центре котлована, чтобы не засорять русло. Скоро здесь вырос настоящий холм. На нём поставили два сарая. В большом лежал инвентарь и ящики с конкрециями. В маленьком работал Амалицкий, это был своего рода полевой кабинет.