К берегу удачи. Кривой домишко. Объявлено убийство. Три слепых мышонка

Эдит де Хэвиленд говорила со мной — более того, она даже искала со мной встречи. Клеменси тоже говорила со мной (или, кажется, это я начал с ней разговор…). Говорила со мной и Магда — для нее я был не более чем зритель на ее спектаклях. С Софией, естественно, я тоже говорил. И даже няня говорила со мной. Но стал ли я хоть на йоту мудрее от этих бесед? Была ли сказана хоть одна ведущая к разгадке фраза? Или слово? Далее, заметил ли я какие-нибудь признаки непомерного тщеславия, которому придавал такое значение отец? Нет… никаких.

Единственный, кто не выразил ни малейшего желания говорить со мной, был Филип. Мне это показалось неестественным. Особенно теперь, когда он не мог не знать, что я хочу жениться на его дочери… И при этом вел себя так, будто меня в доме нет. Вполне возможно, что он был недоволен моим присутствием. Эдит де Хэвиленд извинилась за него, сказала, что это манера поведения. Она явно беспокоится за него. Но почему?

Я стал думать об отце Софии. Он был человеком с подавленными комплексами. Рос несчастным ревнивым ребенком, ему ничего не оставалось, как замкнуться в своей скорлупе. Он погрузился в мир книг — в дебри истории. За его напускной холодностью и сдержанностью могут скрываться страстные чувства. Тривиальный мотив — убийство по финансовым соображениям — никого бы не убедил. Мне ни разу не пришла мысль о том, что Филип Леонидис способен был отравить отца из-за того, что у него было денег меньше, чем ему бы хотелось. Но могли быть и глубокие психологические причины, заставлявшие его желать смерти отца. Филип в свое время поселился в отцовском доме, а позднее туда перебрался и Роджер, после того как во время войны разбомбило его дом. Филип изо дня в день видел, что не он, а Роджер — любимец отца. И не могла ли в его воспаленный мозг закрасться мысль о том, что единственный для него выход — смерть отца? А тут еще и благоприятное стечение обстоятельств, когда эта смерть могла быть инкриминирована старшему брату? Роджеру нужны были деньги — он оказался накануне банкротства. Не подозревая о том, что у Роджера состоялся разговор с отцом и отец предложил ему помощь, Филип мог воспользоваться моментом — мотив для убийства был настолько очевиден, что подозрение непременно должно было пасть на Роджера. Но неужели душевное равновесие Филипа было до такой степени нарушено, что он решится на убийство?

Я порезал бритвой подбородок и выругался. Какого черта! Чем я, собственно, занимаюсь? Пытаюсь обвинить в убийстве отца Софии? Недурное занятие… София не для этого позвала меня сюда.

А может быть… Тут явно было что-то недоговоренное, что-то скрывалось за этой просьбой Софии. А вдруг — у нее возникло мучительное подозрение, что ее отец убийца? В этом случае она ни за что не согласилась бы выйти за меня замуж, если, конечно, подозрение оправдалось бы. И поскольку это была София, ясноглазая и мужественная, она хотела добиться правды — неясность навсегда создала бы преграду между нами. В сущности, разве она не говорила мне: «Докажи, что все мои мучительные подозрения неверны. Ну, а если они справедливы, докажи мне их правомерность… чтобы я могла поверить в этот ужас и посмотреть правде в глаза».

Знала ли Эдит де Хэвиленд, — или, может быть, тоже только подозревала, что Филип виновен? Что она хотела сказать своей фразой: «Люблю, но не делаю из них кумиров»?

И что означал странный взгляд, брошенный Клеменси, когда я спросил ее, кого она подозревает, и она ответила: «Лоренс и Бренда главные, на кого падает подозрение».

Вся семья хотела, чтобы это были Бренда и Лоренс, надеялись на это, но никто по-настоящему не верил, что это были они…

Но вся семья могла ошибаться. Все-таки это могли быть Лоренс и Бренда.

Или только Лоренс, а не Бренд а…

Что ни говори, а это было бы наименее болезненным выходом из сложившейся ситуации.

Я в последний раз приложил ватный тампон к порезу на подбородке и отправился завтракать, с твердым намерением как можно скорее поговорить с Лоренсом Брауном.

Когда я допивал вторую чашку кофе, мне вдруг пришла мысль, что и на меня начинает действовать кривой домишко, я тоже хотел найти не явные доказательства, а доказательства, которые бы устраивали меня.

Закончив завтрак, я прошел через холл и поднялся по лестнице. София сказала, что я найду Лоренса в классной комнате, где он занимается с Юстесом и Жозефиной.

Я остановился на лестничной площадке перед дверью Бренды. Я колебался: что лучше — позвонить, постучать или прямо войти, без предупреждения? Я решил вести себя так, будто это не личные покои Бренды, а просто часть дома Леонидисов, которую я еще не видел.

Я открыл дверь и прошел внутрь. Все было тихо, и казалось, что никого нет. Дверь налево в большую гостиную была закрыта. Справа две открытые двери вели в спальню и примыкающую к ней ванную комнату. Я знал, что это была та самая ванная по соседству со спальней Аристида Леонидиса, где хранились эзерин и инсулин. Их, очевидно, уже давно изъяла полиция. Я толкнул дверь и проскользнул внутрь.