К берегу удачи. Кривой домишко. Объявлено убийство. Три слепых мышонка

И наконец, покушение на самое себя. Почти невероятная операция, принимая во внимание то, что Жозефина могла легко погибнуть. Но она чисто по-детски этого не учитывала. Она была героиней, а героинь не убивают. Здесь, однако, появились улики — комочки земли на сиденье старого стула в прачечной. Жозефине, и только Жозефине, могло понадобиться влезть на стул и пристроить на двери мраморный брусок. Он, очевидно, не один раз пролетал мимо (судя по вмятинам на полу), и она снова терпеливо взбиралась на стул и снова укладывала кусок мрамора на дверь, пользуясь шарфом, чтобы не оставлять отпечатков. А потом, когда брусок упал, она едва избежала смерти.

Это была великолепная постановка — блестящее воплощение ее замысла ей грозит опасность, она «что-то знает», на нее совершено покушение.

Теперь мне было ясно, что она нарочно привлекла мое внимание к чердаку и бакам, когда она там была. Сама же она устроила и артистический беспорядок в своей комнате перед тем, как отправиться в прачечную.

Однако после возвращения из больницы, когда она узнала, что арестованы Бренда и Лоренс, у нее появилась неудовлетворенность Расследование было закончено, и она, Жозефина, оказалась вне огней рампы. Тогда она и выкрала дигиталин из комнаты Эдит и опустила таблетки в свой собственный стакан с какао, оставив его нетронутым на столе в холле.

Знала ли она, что няня его выпьет? Вполне возможно. Судя по ее словам в то утро, ее раздражали критические замечания няни. А няня, умудренная долголетним опытом общения с детьми, не могла ли она что-то заподозрить? Мне кажется, няня знала, всегда знала, что Жозефина не совсем нормальная. Раннее умственное развитие сочеталось в ней с отсталостью развития нравственного. Не исключено также, что в ее генах столкнулись разные наследственные факторы — то, что София назвала «семейной жестокостью».

Она унаследовала властную безжалостность бабушки и материнской стороны и безжалостный эгоизм Магды, которая видела всегда все только со своей колокольни. Будучи чувствительной, как Филип, Жозефина страдала от клейма, которое поставили на ней ее родные: неказистый «найденыш». Несомненно и то, что ей передалась изначальная искривленная сущность старого Леонидиса. Плоть от плоти своего деда, она напоминала его и умом и хитростью, но с той лишь разницей, что его любовь была направлена на других, на его семью, а у нее лишь на самое себя.

Я решил, что старый Леонидис понял то, чего не понимал ни один член семьи — а именно, что Жозефина может быть источником опасности для других и в первую очередь для самой себя. Он не пускал ее в школу, потому что опасался, что она может наделать бед. Дома он мог укрыть и уберечь ее, и теперь мне стала понятна его настойчивая просьба к Софии последить за Жозефиной.

И не было ли продиктовано страхом за девочку неожиданное решение Магды отправить ее за границу? Это мог быть и неосознанный страх, скорее, неясный материнский инстинкт.

А Эдит де Хэвиленд? Она, очевидно, что-то заподозрила… ее охватил ужас, и в конце концов она дошла до истины.

Я взглянул на письмо, которое все еще держал в руке.

«Дорогой Чарлз, это конфиденциально — для Вас… и для Софии, если Вы сочтете нужным показать ей это письмо. Необходимо, чтобы кто-нибудь знал правду. Я вкладываю в письмо то, что я нашла в пустой собачьей будке у черного входа. Это подтвердило мои подозрения… То, что я собираюсь предпринять, можно судить двояко — не знаю, правильно я поступаю или нет. Моя жизнь в любом случае близится к концу, и я не хочу, чтобы ребенок пострадал. По моему мнению, она пострадает, если ей придется держать земной ответ за то, что она совершила.

В помете всегда есть „бракованный“ щенок.

Если я не права, Бог простит меня — я делаю это из любви. Да благословит Господь вас обоих.

Эдит де Хэвиленд».

Я колебался только несколько секунд, а затем вручил письмо Софии. Вместе мы раскрыли Жозефинину черную книжечку.

«Сегодня я убила дедушку…»

Мы перевернули страницу. Это было очень любопытное сочинение, особенно, по-моему, интересное для психиатра. С поразительной откровенностью оно описывало ярость, которую вызывали любые препоны, чинимые эгоцентрическим желаниям. Мотив преступления был изложен так по-детски и был настолько несоразмерен содеянному, что мог вызвать только жалость.