К портретам русских мыслителей

Еще большее благорасположение к Павлу Флоренскому и великодушный прием в его роли антикатолического воителя самоотверженно выказало польское католическое издательство «Рах», выпустившее книгу «Павел Флоренский. Иконостас и другие сочинения»[948]. Автор вступительной статьи Иржи Новосельский описывает российского православного автора как Колумба иконографии в ХХ веке. «До Флоренского, – по мнению Новосельского, – икона была археологической темой, а он благодаря своей смелости и оригинальности открыл ее для всестороннего изучения»[949]

. Любопытны и те ассоциации, на которые навело польского автора чтение «Иконостаса»: «Понадобились модернистское искусство, кубизм, фовизм, абстракционизм, африканское народное искусство <…> вообще все то, что обнаружилось в ХХ веке, чтобы понять ценность иконы»[950]. Католический исследователь берет Флоренского под защиту от бердяевского обвинения «в эстетизме». «Православие, – самозабвенно аргументирует Ново-сельский, – сложное явление, и его сложность настолько велика, что любая теоретическая оценка православия, претендующая на полный синтез, неизбежно окажется как бы стилизованной»[951]

. У Флоренского как «открывателя» иконы Новосельский видит единственного предшественника – писателя Н. Лескова «с гениальными» и «абсолютно самобытными интуициями» в этой области[952]. И лишь в связи с трудностями перевода польский исследователь обмолвился о «прихотливом стиле» автора «Иконостаса».

Только в кулуарах, приватных излияниях каких-то неподатливых и, по выражению знакомого с Флоренским Евг. Модестова, «прямолинейно мыслящих людей рассудка» можно расслышать явно скептические ноты по поводу теоретической благонамеренности Флоренского. Свидетельства о существовании подобных оригиналов имеются в уже фигурировавших здесь воспоминаниях восторженного в юности поклонника Флоренского П.С. Попова, ставшего известным логиком. Мемуарист приводит экспрессивный диалог с бывшим тогда заведующим синодальной типографией, впоследствии академиком А.С. Орловым[953]

, с которым Попов под впечатлением идей Флоренского, склонного отождествлять физический свет с Божественным, завел беседу о «нетварности света». Мемуарист пишет: «Большой умник в душе, Орлов на мой вопрос вдруг рассвирепел. Да что Вам дался этот свет? В нерукотворности его хотите убедиться? А вот я Вам хвачу кулаком по физиономии, у Вас тогда искры из глаз посыпятся, что они будут нетленными? Да это Вас всё Флоренский морочит. А знаете, что такое Флоренский и чем он отличается от любого из нас, здравомыслящего человека? Вот видите печь. Спроси Вас, меня, к чему это сооружение? Всякий скажет, что печь; кладут дрова, и печь топится. Подпустите к этой печи Флоренского. Он саркастически улыбнется и скажет: по-Вашему, это печь, да не так же это просто. А по-моему, нужник. И докажет, смею вас уверить». Один из профессоров – коллег Флоренского по МДА говорил П.С. Попову: «У нас с Флоренским разные методы: я стремлюсь неясное сделать ясным, а он ясное – неясным»[954]. Эта же необычайная для теоретика интенция замечена в известном в свое время дружеском шарже на него[955]

. Сам Флоренский выдвигает и обыгрывает идею непонятности текста, опять же в типичном для метаутопии амбивалентном, буффонно-важном стиле, как раз в связи с именем Машкина: «Серьезность математических и естественнонаучных познаний о. Серапиона видна, между прочим, из того, что для людей, малознакомых с этими предметами, сочинения его местами почти недоступны, и эта недоступность делается особенно великою от вставки в общий текст целых трактатов…» и т.д.[956].

Итак, при всем жанровом отличии теоретических трактатов Флоренского от таинственной истории «Серапиона Машкина» она могла бы пролить свет на творческую тайну автора. Несмотря на то, что своей диалогичностью, расчетом на игру с читательским сознанием эпизод с Машкиным резко контрастирует с монологичным, диктующим словом собственно философско-богословского наследия Флоренского, их объединяет по крайней мере одна черта – фантазийные пробы мысли, захваченной не истиной, а своими игровыми возможностями (хотя к аудитории это мышление обращено теперь директивной стороной). Оглядываясь на весь цикл текстов, связанных с именем Машкина, можно распознать здесь подготовительный этап к тому наступлению Флоренского на старый «уклад мысли», «наступлению», о котором автор заявит, облекая эту заявку в богословские формы, в своей вступительной речи на защите магистерской диссертации[957] и которое смыкается с наступлением на устоявшиеся жизненно-художественные каноны в авангардном искусстве.