К портретам русских мыслителей

Мы узнаем из книги Вадимова о первом, написанном, очевидно, в 1897 году, «самостоятельном, законченном и относительно объемном произведении» философа «О морали долга и о морали сердечного влечения», которое было изъято у его автора при аресте и затем пропало. Узнаем и о первых, доселе неизвестных публикациях Бердяева – появившихся в мае 1898 года в журнале «Мир Божий» двух рецензиях на книги Б. Поллока «История политических учений» и Г. Ольденбурга «Будда, его жизнь, учение и община». Приводится описание атмосферы на заседании Религиозно-философского общества в 1909 году в Петербурге, где Бердяев выступал с докладом. Он чувствует отчуждение от ближайшей ему петербургской среды с ее оккультно-мистическими воспарениями. И цитируемое далее письмо с признанием философа: «Во мне образуется и крепнет чувство христианской церковности и чувство рыцарства по отношению к Христу» – сразу объясняет, что дает крепость человеку в его противостоянии модным завихрениям. Многозначительно звучит для нас свидетельство М.В. Сабашниковой-Волошиной, передающей впечатление немецкого журналиста Пауля Шеффера, посетившего послереволюционную Москву и побывавшего также на философских «вторниках» у Бердяева: «Вы сами не знаете, в каком духовном богатстве вы здесь, в Москве, живете <…>»

Таких открытий для читателя, и не новичка, а достаточно подготовленного знакомством с «Самопознанием» и текущей литературой о Бердяеве, немало.

Но есть и досадные недоговоренности, дефицит авторского комментария. Без сомненья, интересно узнать об анкете журнала «Mercure de France», предложившего Бердяеву, среди других европейских интеллектуалов, вопрос: «Присутствуем ли мы при разложении или при развитии религиозной идеи в современном человечестве?». Однако самого главного – ответа на этот существенный вопрос, хранящегося во французском журнале начала века, мы не узнаем, на него нет даже намека. Далее. Если уж цитируются воспоминания А. Белого и Б. Зайцева о скандале в Московском литературно-художественном кружке между Белым и неким беллетристом, то описания одной механической стороны дела – шума и жестикуляции, без объяснения, о чем шум, – согласитесь, мало. Это что-то вроде немого кино без титров. Если говорится, что «свидания и новые разговоры» между Мережковскими и Бердяевым в Париже в 1908 году «не ладились», и чем дальше, тем больше, то еще важнее для читателя было бы узнать, в чем суть этих разногласий, закончившихся «полным разрывом», но таких разъяснений нет. Сообщается, что такого-то числа после чтения доклада о Гюисмансе у Бердяева «была битва со Столпнером», докладчик «возражал с большим подъемом», – но ни слова о предмете «битвы» и сути спорщицкого воодушевления.

Та же таинственность сохраняется в отношениях Бердяева с «путейцами», весьма значимых для обеих сторон и в свое время нашумевших. Цитируется: «С Булгаковым встретились хорошо, и он дружественно настроен после нашей переписки». И рядом, без перехода, выдержки противоположного толка о «все обостряющихся спорах» между Бердяевым и Булгаковым. Но и дружественность переписки, и обострение споров равно остаются покрыты мраком неизвестности. А вот из письма Бердяева другая загадка: «Философов был разъяренный» (чем?), «общение с Мережковскими невозможно» (почему?). Кто такая «В. С.», кто «модный адвокат»?

Из всех этих примеров авторской скупости вовсе нельзя, однако, вывести, что таков принцип, положенный в основу книги, ибо в других ее местах, напротив, подробно излагается и содержательная сторона дела, часто с опорой на текст «Самопознания», (как, например, при описании сектантского учения «бессмертников»).

Встречаются в книге и дефиниции – по касательной к предмету, как в случае, с газетой «Утро России»: ведь важно не то, что она «московская», а то, что она правокадетская. Еще меньше можно согласиться с характеристикой изданий так называемого «Христианского братства борьбы» как «полноценного преемника» «Вопросов жизни», хоть бы и «в их общественной части», поскольку «Братство» в отличие от идеологов «Вопросов жизни» проповедовало революционное насилие (вопреки объявленному, христианству).

Тем не менее все эти несовершенства (правда, где их нет?!) не меняют первоначальной оценки: эта книга – подвиг служения боровшегося со смертным недугом человека. А что может быть выше этого?!

И конец ее – делу венец – великолепный. И провиденциальный для понимания дальнейшей судьбы Бердяева, высылаемого за границу. Это – из рассказа его свояченицы Евгении Рапп, плывущей вместе с семьей Николая Александровича на «эмигрантском» пароходе, – о птице, которая сидела на мачте в продолжение всего пути, по поводу чего капитан заметил: «Это необыкновенный знак».

Р. Гальцева

Неизменный спутник[1131]

Биография Н.А. Бердяева в ЖЗЛ