"К предательству таинственная страсть..."

Почти во всех откликах на смерть Евтушенко его фанаты утверждают, что чёрная зависть съедала души евтушенковских идейных противников, совре­менников, бесталанных конкурентов из всех жанров литературы и эстрады. Что они всю жизнь завидовали его сумасшедшей славе, его жизненной энергии, его умению делать дела, его связям с сильными мира сего. Наверное, в этих утверждениях есть доля правды. Но тогда почему к Е. Е. с иронией, а порой с негодованием и даже брезгливостью относились многие люди культуры из отнюдь не официального или патриотического лагеря, а, скорей, из мира ярых либералов, из третьей эмиграции, из прослойки настоящих антисоветчиков?

Остроумнее всех написал о Евтушенко философ и бывший лётчик-фрон­товик Александр Зиновьев в книге “Зияющие высоты”. Евтушенко у Зиновье­ва выведен, правда, под какой-то несерьёзной кличкой “Распашонка”, в то время как Галич именуется Певцом, Солженицын — Правдецом, Эрнст Неиз­вестный — Учителем, Бобков — Сотрудником, а Зимянин — Заведующим; Ан­дропов проходит под кликухой “Сам”. Все они живут в государстве Ибании и говорят на ибанском языке.

“Что Вы скажете о поэзии Певца, — спросил Журналист у Распашонки. — Поэзия непереводима, — сказал Распашонка. — Меня, например, невозмож­но перевести даже на ибанский язык. — А на каком же языке Вы говорите, — удивился Журналист. — Каждый крупный поэт имеет свой голос и свой язык. Попридержи свой язык, — сказал Начальник. — А не то останешься без голо­са. Собирайся-ка в Америку. Вот тебе задание: покажешь всему миру, что и у нас в Ибанске полная свобода творчества. Только с тряпками поосторож­нее. Знай меру. А то сигналы поступали. Не больше десяти шуб, понял?”

Приехав в Америку, Распашонка прочитал стихи:

Не боюсь никого,

Ни царей, ни богов.

Я боюсь одного —

Боюсь острых углов.

Где бы я ни шагал,

Где бы ни выступал,

Во весь голос взывал:

— Обожаю овал!

— Как он смел, кричали американцы! И как талантлив! Ах, уж эти ибанцы! Они вечно что-нибудь выдадут такое! Мы так уже не можем. Мы зажра­лись. “Как видите, я здесь, — сказал Распашонка журналистам. — А я, как из­вестно, самый интеллектуальный интеллектуал Ибанска. Когда я собрался ехать сюда, мой друг Правдец сказал мне: “Пропой, друг Распашонка, им всю правду про нас, а то у них превратное представление”.

— А ведь в самом деле смел, — сказал Учитель. — Цари и боги — это вам не какие-то пустячки вроде Органов. Тут ба-а-а-льшое мужество нужно.

Сослуживец, завидовавший мировой славе Распашонки, сказал, что это вшивое стихотворение надо исправить так:

Где бы я ни стучал,

Чей бы зад ни лобзал,

С умиленьем мычал:

— Обожаю овал!

Вернувшись из Америки, Распашонка по просьбе Сотрудника написал об­стоятельную докладную записку о творчестве Певца. Для Самого, сказал Со­трудник. Так что будь объективен. И Распашонка написал, что, с точки зре­ния современной поэзии, Певец есть весьма посредственный поэт, но как гражданин заслуживает уважения, ион, Распашонка, верит в его искренность и ручается за него... “Граждан у нас и без всяких там певцов навалом, — ска­зал Заместитель номер один, — а посредственные поэты нам не нужны. По­садить!” Либерально настроенный Заведующий предложил более гуманную меру: выгнать его в шею! Зачем нам держать плохих поэтов? У нас хороших сколько угодно!

— И я смог бы написать что-нибудь такое, за что меня взяли бы за шиво­рот, — говорит Распашонка. — А смысл какой? Сейчас меня читают миллионы. И я так или иначе влияю на умы. В особенности — на молодёжь... А сделай я что-нибудь политически скандальное, меня начисто выметут из ибанской исто­рии. Двадцать лет труда пойдёт прахом. — Конечно, — сказал Учитель. — А на­долго ли ты собираешься застрять в ибанской истории? В официальной? А сто­ит ли официальная ибанская история того, чтобы в ней застревать? А расчёт на место в истории оборачивается, в конечном счёте, тряпками, дачами, мелким тщеславием, упоминанием в газете, стишком в журнальчике, сидением в пре­зидиуме. — Ты на что намекаешь, — возмутился Распашонка. — Погоди, — ска­зал Учитель. — Учти! Ибанская история капризна. Она сейчас нуждается в ви­димости подлинности. Пройдёт немного времени, и тебя из неё выкинут, а Правдеца впишут обратно. Торопись, тебя могут обойти!

Распашонка побледнел и побежал писать пасквиль на ибанскую действи­тельность. Пасквиль получился острый, и его с радостью напечатали в Газе­те... Молодому поэту Распашонке, любимцу молодёжи и органов, за это да­ли сначала по шее, а потом дачу!”

Об этой же способности Е. Е. к выживанию в любых обстоятельствах бес­пощадно написала в своих мемуарах Галина Вишневская:

“Быстро научился он угождать на любой вкус, держать нос по ветру и, как никто, всегда хорошо чуял, когда нужно согнуться до земли, а когда можно и выпрямиться... Так и шарахало его с тех пор из стороны в сторону — от “Ба­бьего Яра” до “Братской ГЭС” или, того хлеще, “КамАЗа”, который без отвра­щения читать невозможно, — так разит подхалимажем...”

Однажды она сама прямо прорычала ему в лицо: