"К предательству таинственная страсть..."

— Господин Павловский, хотел давно с Вами познакомиться и сказать в глаза всё, что о Вас думаю.

Павловский оторопел, но, узнав Евтушенко, благосклонно задержался в своём движении. Далее Женя с места в карьер дал Глебу по очкам, как ска­зали бы в нашей школе в далёкие послевоенные годы:

— Вы, как я слышал, даёте советы президенту. Что же Вы, вроде бы быв­ший диссидент, не отговорили его от этого гимна? Вы же вроде бы сами си­дели, так должны были отговорить! Вы и себя тоже подставили! Вы понима­ете, что Вы сделали!?

— Прекрасно понимаю, — сказал Павловский и чисто провокативно спро­сил: — А почему это Вас так волнует?

— Как почему? — зашёлся Евтушенко. — Да в России всего шесть поэтов, которые могли бы написать новый гимн! Новый! На новую музыку! И не бы­ло бы этого позора, который Вы устроили!

— Я ничего не устраивал, — сказал Павловский.

— Но отвечать будете Вы! Именно Вы будете отвечать!

— Пап, кто это? — спросила девушка, стоящая рядом с Павловским.

Тут я, признаться, расхохотался внутренне, но виду не подал. Однако не успел я посетовать, что молодёжь не знает великого русского поэта в лицо, как сам Евтушенко буквально выпалил:

— Я великий русский поэт!

— Как фамилия? — простодушно спросила девушка.

— Евтушенко! — не выдержав напряжения, подсказал я. — Это, девушка, Евгений Александрович Евтушенко!

К моему удивлению, это нашего поэта не смутило. Всю свою страсть гражданина он обрушил на самого знаменитого пиарщика России ХХ века:

— Да Вы знаете, что теперь будет?

— А что теперь будет? — Павловский посмотрел на Евтушенко поверх оч­ков. — Я-то знаю как раз, что будет! — Наверное, он был прав. В отличие от поэта, который в России сейчас больше, чем пиарщик.

— Не знаете! — гневно воскликнул Евтушенко. — Так я Вам скажу! Мно­гие не встанут, когда зазвучит этот гимн, и как Вы тогда будете спать? Спо­койно? Нет! Вы не будете спать спокойно, потому что, когда арестуют перво­го человека, который не встанет при этом Вашем гимне, Вы не сможете спать спокойно!

Ответ был нагляден: всё кончилось интеллигентной фигой. В “Независи­мой газете” была опубликована фотография, как Павловский, стоя рядом с дочкой и Марком Розовским, суёт в нос Евтушенке, стоящему с открытым ртом и выпученными глазами, как говорится, “фигу с маслом”, которую Е. Е. заслужил, оклеветав новый гимн за его изначальную великую музыку Алек­сандрова. Беда Евтушенко заключалась в том, что он сидел даже не на двух, а на четырёх стульях — советском, антисоветском, еврейском и русском, и, сообразуясь с обстоятельствами, всегда ловко и естественно пересаживался с одного стула на другой, за что “идейные” диссиденты вроде Иосифа Брод­ского презирали его не меньше, чем идейные патриоты. Но самым прискорб­ным для Е. Е. в этом трагикомическом конфликте является то, что неприятие и даже презрение к его особе исходило от землян еврейского происхождения, не купившихся ни на его “Бабий Яр”, ни на его экзальтированные зарифмо­ванные проклятья в адрес “охотнорядцев”, “погромщиков” и прочих антисе­митов. И все четыре стула, на которых он сидел, одновременно выскочили из-под его задницы. Но бывало и так, что в его адрес неслись такие оскорб­ления, которые мог выносить только этот “сверхчеловек”.

Помнится мне, что стихотворение “Наследники Сталина” вызвало возму­щение не только “антисемитов” и “сталинистов”. Поэт Моисей Цейтлин (1905— 1995), опубликовавший при жизни лишь одну книжку в 1986 году, которую вы­соко оценил Вадим Кожинов за гражданское мужество, сразу же после появ­ления в “Правде” “Наследников Сталина” ответил Евтушенке стихотворением, которое ни за что не могло быть опубликовано в то время:

Автору стихотворения “Наследники Сталина”

Термидорьянец! Паскуда! Смазливый бабий угодник!

Кого, импотент, ты порочишь блудливым своим языком?!

Вождя, что создал эту землю, воздвиг этот мир, этот дом,

Порочишь, щенок, последней следуя моде!

Кого ты лягнуть вознамерился, жалкая мразь,

И тявкаешь ты на него, рифмоплёт желторото-слюнявый?

Ведь он полубог, не чета вам, погрязшим в бесславье,

Пигмеям, рабам, подлипалам, зарывшимся по уши в грязь!

Он древних трагедий герой, им ныне и присно пребудет!

Эсхил и Шекспир! Резец флорентийца суровый!

Канкан каннибальский у трупа уже ль не разбудит

Презренье и гнев вашей грязной объевшейся своре?

(1962)

Гнев Моисея Цетлина — это гнев “высшей пробы”. Никакие “проклятия в рифму” по поводу антисемитов, в изобилии слетавшие с пера Евтушенко, никакое его демонстративное юдофильство не могли примирить автора “Ба­бьего Яра” с Моисеем Цетлиным, который громил его репутацию подобно вет­хозаветным пророкам Израиля, изобличавшим фарисеев и книжников.

Из статьи Владимира Максимова “Осторожно, Евтушенко!” (журнал “Кон­тинент”):

“Едва ли рыцарь простодушного доноса Фаддей Булгарин в XIX веке до­гадывался, что при известной гибкости мог бы, оставаясь агентом Третьего отделения, выглядеть в представлении современников и потомков мучеником Сенатской площади.