Кабинет фей

— Я принес вам портрет сей очаровательной особы, — сказал друг, — будучи уверен, что если даже вы и не отыщете в ней бесподобной красоты, то она все же понравится вам одним лишь выражением лица.

Маркиз же был так очарован портретом, что попросил разрешения оставить его себе на денек.

Оставшись один, он рассмотрел его с необычайным удовольствием и вниманием, начиная даже завидовать сыновнему успеху. «Какое счастье, — говорил он себе, — нравиться столь милой особе! Однако, — продолжал он, — о чем это я думаю? Зачем женить на ней моего сына? Я и сам еще не так стар, чтобы отказываться от брака. Надо будет разузнать побольше об ее характере, тогда я и решусь окончательно».

Он послал за доном Фернаном и, похвалив его выбор, расспросил о нраве его возлюбленной. Испанец приукрасил историю так, как это свойственно влюбленным, добавив и блеск своего природного красноречия, так что маркизу и расспрашивать не пришлось: сын обо всем рассказывал сам и, еще не подозревая, что за беды себе готовит, с удовольствием наблюдал, с каким вниманием слушает его отец. Он даже видел в этом самое счастливое предзнаменование и почти не сомневался в своем счастье, уже зная, что граф Фуэнтес ему не откажет, и потому продолжал всячески расписывать прелесть своей избранницы, дабы окончательно убедить маркиза не медлить со свадьбой. Отец обещал порадеть его любви и вскоре принести счастливые вести. Дон Фернан пришел в восторг и благодарил его с горячностью, сообразной тому счастью, на какое теперь уповал. Он сразу же написал письмо Леоноре, где рассказал ей о положении дел, — оно было передано ей кузеном, вопреки бдительности графини.

Пока дон Фернан и его возлюбленная тешились радужными надеждами, граф Фуэнтес, измученный письмами жены, приехал в Аспеньяс, чтобы успокоить ее вновь вспыхнувшую ревность. Дон Фернан, узнав об этом, тут же сообщил отцу; тот же, коротко знакомый с графом, послал ему записку, в которой просил разрешения переговорить с ним где-нибудь вне его дома; они назначили встречу у одного из общих друзей.

Они любезно поприветствовали друг друга, после чего маркиз сказал графу:

— Я приехал испросить свидетельства вашей дружбы и, со своей стороны, предложить таковое и вам; просьба моя могла бы удивить вас, если бы сам предмет, о котором идет речь, не был так способен творить чудеса; итак, я пришел просить у вас в жены милую Леонору, чья красота и юность в силах омолодить меня настолько, чтобы я не стал ей противен; отдайте ее за меня, сударь, а дабы еще теснее соединить наши дома, выдадим за моего сына прелестную Матильду.

Граф Фуэнтес отвечал на эту просьбу с радостью столь учтивой, что маркизу не оставалось желать ничего лучшего. Они обнялись, дав друг другу слово, но, хотя между ними дело и было уже слажено, решили пока держать его в секрете.

Граф Фуэнтес не преминул поговорить об этом с супругой, чтобы заручиться ее согласием, однако попросил пока ничего не говорить дочерям, полагая, что они и без того согласятся с любой отцовской волей. Маркиз же Толедский, вернувшись в Кадис, сообщил дону Фернану, что все устраивается наилучшим образом и тот скоро будет счастлив, но в детали вдаваться не стал, так что сын ничего не подозревал о злой шутке, которую с ним сыграл отец. У обоих были причины для нетерпения, и оба торопили день свадьбы. Дон Хайме, чья страсть к Матильде была не слабее страсти дона Фернана к Леоноре, осмелился поторопить маркиза Толедского испросить для него ее руки, чтобы обе сестры могли выйти замуж одновременно; старый маркиз поостерегся открыть ему истинное положение дел, поступив наоборот — обещав свое деятельное участие в этом деле. И все же, опасаясь, как бы его плутая в отношении сына и его друга не раскрылась раньше, чем следовало, он старался ускорить возвращение Леоноры и Матильды в Кадис. Граф Фуэнтес, скучавший в деревне, был только рад предлогу вернуться с семьей в места более приятные.

Нелегко долго скрывать предательство от таких проницательных людей, как дон Фернан и дон Хайме; в конце концов они и раскрыли его — но каково же было им узнать этакую новость?! Все неистовство страстей, какое только могут породить отчаяние, любовь и гнев, всколыхнулось в их сердце. Невозможно описать состояние дона Фернана, когда он осознал, что предметом его ярости и целью мщения оказался родной отец.

— Увы! — говорил он дону Франсиско. — Не его, но себя должен я покарать: ведь я сам показал ему портрет моей возлюбленной, сам слишком подробно расписал все ее совершенства: да можно ли было рассчитывать, что, увидев и услышав все это, он сумеет остаться равнодушным? Разве стрелы Любви поражают не в любом возрасте? О чем же думал я, несчастный, заставляя его любоваться столь чарующей особой?

Но после грустных мыслей его вдруг охватывала ярость, и он вопрошал:

— Могу ли простить того, кто хочет отнять у меня все, что я люблю? Нет, нет, уважение, почтение, отныне я не хочу и слышать о вас — и скорее умру, чем уступлю свою любимую.