Кабинет-министр Артемий Волынский

Известие о восстании ошеломило царя своей неожиданностью. Шла война, Пётр боролся за Прибалтику, а тут, в тылу, разразилось событие, заставившее его всё бросить и направить на подавление бунта самого главного фельдмаршала, под руководством которого велась осада Риги и держались главные силы на случай, если бы шведы получили помощь. Однако Пётр направил на подавление восстания именно Бориса Петровича Шереметева, хоть и знал, что тот не отличается расторопностью, медлит, возит с собой огромные обозы и никогда не спешит выполнять распоряжения царя.

Но Пётр учитывал и то, что руки старого фельдмаршала не были обагрены кровью выступавших в Москве стрельцов — он не принимал участия в казнях, был родовит и знатен и уже создал себе славу удачливого полководца.

Ох, как же не хотелось Борису Петровичу ехать к Астрахани! Он использовал каждый повод, чтобы задержаться в пути, тщательно и чрезвычайно медленно готовился к походу. Он на месяц остановился в Москве, отписываясь тем, что сюда прибыли только батальон солдат да один эскадрон конницы, а два полка, намеченные для подавления восстания, были всё ещё в дороге.

Сжав зубы, зверея от такой нерасторопности, Пётр настойчиво советовал Шереметеву поспешать, но тот уже из Саратова стал проситься обратно в Москву: дескать, всё равно зиму придётся переждать. Пётр пришёл в бешенство и отправил к Шереметеву своего рода комиссара — сержанта Михаила Ивановича Щепотьева — с указом, что «он будет доносить, то и извольте чинить».

Этот сержант был как бы надсмотрщиком над фельдмаршалом, и Шереметев жестоко обиделся. Он стал писать о новоиспечённом комиссаре кляузы, всецело погрузился в склоки и сплетни. Но Щепотьев, несмотря на грубые и нелестные отзывы о нём царю, сделал-таки своё дело: Шереметев заспешил.

Восставшие между тем одумались, а неудача под Царицыном и вовсе заставила их искать выхода из положения. Они ещё держали в своих руках Астрахань, Тёрки, Гурьев, Чёрный и Красный Яр, но понимали, что расплата придёт, и постарались предупредить её. Депутаты от стрельцов отправились было на Дон — поднять казаков, но те схватили их и привезли в Москву.

Приказные уже готовились натирать мылом верёвки, чтобы повесить непокорных, да вмешался Пётр. Он приказал привезти депутацию в Гродно, где был в то время с войсками, выслушал повстанцев, вручил им грамоту с призывом выдать зачинщиков, после чего обещал помиловать всех остальных.

Пётр распорядился отправить депутатов в Астрахань как добрых людей, дав им надёжную охрану, и не противодействовать их общению с астраханцами, чтобы они могли зачитать его грамоту народу. И Шереметеву царь велел поступать с астраханцами милостиво и обнадёжить их царским прощением.

Но Борис Петрович не стал уповать на мирное решение дела — оно не сулило ему ни славы, ни прибытка. Он схватил депутацию, штурмом взял Чёрный Яр, не оказавший ему, впрочем, никакого сопротивления, повесил и расстрелял многих горожан, а потом таким же манером обошёлся и с астраханцами. Никто не противился правительственным войскам, но в городе уже распространился слух о царской милости, а Шереметев захватил Астрахань, сжёг её, а многочисленных горожан, вышедших встречать его и уверенных, что он везёт царское прощение, приказал повесить.

Оттого-то и теперь ещё с ненавистью произносили в городе имя Бориса Петровича Шереметева — он сознательно провоцировал астраханцев на сопротивление, имея в виду свои частные интересы.

«Пущих зачинщиков» он отправил в Москву, где над ними вволю поизмывался Фёдор Юрьевич Ромодановский, князь Преображенского приказа, палач и мучитель. Только после страшных пыток зачинщиков повесили...

Артемий много думал о том, как организовать власть в Астрахани, и пуще всего советовался с Александрой Львовной. В Москве, прожив лишь две недели в большом наследственном доме Нарышкиных, они поневоле сблизились — оба были сиротами, не знали ни материнской, ни отцовской ласки — и прикипели сердцем друг к другу. Артемий только теперь познал заботу родного человека и называл Александру Львовну не иначе, как «моя любезная Анета». Почему взбрело ему в голову называть так Александру, уж не в память ли о прекрасной царевне, плывущей по глубокому снегу среди елей и сосен, но имя Анна было ему особенно дорого. Однако же Александре Львовне он ни словечка не сказал о той своей молодой и романтической влюблённости.

Александра Львовна оказалась смышлёной и домовитой. Ещё накануне свадьбы говорил Артемий с Екатериной Алексеевной, и она, смеясь, поведала ему, что много чего знает о самом имени Александра. Волынский вопросительно поднял брови, и она изложила ему всё, что знала: