Кабинет-министр Артемий Волынский

Как узнала она о тайном браке Прасковьи с Мамоновым — осталось загадкой, но старуха решила, что все её дочери — беспутные шлюхи. Одна связалась с конюхом, другая прямо в её доме отдаётся голштинскому молодцу, а третья до того наторела в грехах, что за спиной матери умудрилась тайно обвенчаться с неродовитым, незнатным и бедным дворянчиком.

Катерина писала письмо в великом горе — строки то и дело размывались её частыми слезами, и Анне так и виделась её дрожащая рука, криво выводящая каракули грамотки.

Она представила себе, как весь населённый блаженными, шутами и карлицами дворец подхватил гневные слова проклятия, зашумел и загудел, как потревоженный улей, как разнеслась весть о нём по всему Измайлову, как заохали, закрестились, зачурались все грязные бабы и юродивые. Она так и видела свою мать, едва сидящую на бархатной скамейке перед старыми иконами в золотых и серебряных окладах, видела, как потрясает та кулаками, брызгает слюной и кричит, выталкивая слова проклятия. А потом валится без сил.

Анна ужаснулась и поникла головой. В мыслях было только одно — ехать к матери, просить, ползать на коленях, срывать голос в рыданиях, вымолить прощение, осилить эту напасть...

Такой её и застал Бирон — безудержно плачущей, с исказившимся от горя смуглым лицом, в оспинках которого копились солёные слёзы. Рыдая, она рассказала ему о проклятии.

   — Это так важно? — только и спросил он.

Как могла она объяснить ему неодолимую силу материнского проклятия, вбитую в её сознание годами? Она ничего не могла объяснить ему, но он понял глубину её горя и опять лишь спросил:

   — Чем я могу тебе помочь?

Она затрясла головой. Что может он сделать, как может отвести эту беду? Он прижал её голову к своей груди:

   — Анна, побереги себя, ради детей побереги себя...

И она очнулась.

Может быть, это только у них так, у русских? Может, это не касается никого больше? Может, это действительно лишь суеверие и предрассудки? Сомнения уже разъедали её искреннюю веру в силу материнского проклятия.

Она немедленно села за письмо Екатерине — государыне. Она писала и плакала, жаловалась на мать и просила и в этом случае оказать ей услугу — уговорить мать, старую царицу Прасковью, даровать ей, Анне, милость, вымолить прощение у матери. Письмо она послала нарочным, специальным человеком, чтобы дошло скорее.

Но Пётр и Екатерина уже отправились в Персидский поход, и их в столице не было. Всем заправлять остался светлейший князь Меншиков, другие сенаторы, а на контроле за ними — око государево Павел Ягужинский. Ссоры их скоро стали известны и Анне, и она не решилась побеспокоить никого из них. Письмо её полетело вслед за Петром, а значит, и за Екатериной.

Вскоре Анна получила и другую весточку от Катерины Ивановны. Она писала, что мать так ослабела после проклятия, что лишилась и языка, теперь лежит в постели, как бесчувственная колода, и может лишь повести глазами, чтобы выразить ту или иную просьбу.

И опять забросала Анна письмами-грамотками Екатерину, слёзно умоляя по возвращении из похода навестить мать, не дать ей умереть, не простив своих дочерей.

Вернувшись из похода, Пётр сам приехал к старой царице Прасковье. Он говорил с ней, стоял перед ней на коленях. Еле ворочая языком, Прасковья смогла вымолвить только одно:

   — Прощаю... А... А... Анну...

Екатерина написала Анне, что мать простила её, что заклятие снято. И Анна почувствовала безмерное облегчение. Хоть и был рядом с ней все эти тяжёлые дни Бирон, успокаивая её, называя предрассудками и суеверием действия её матери, но Анна жила под страхом и давлением. Теперь как будто с души её сняли камень, она снова могла улыбаться и даже смеяться, слушая, как её маленькая дочка начинает лепетать немецкие слова.

Вскоре после этого царице Прасковье стало лучше — восстановилась речь, начала действовать правая рука. Она потребовала перо и бумагу и продиктовала письмо к Анне. В нём она отпустила грехи только ей, своей средней, нелюбимой дочери, про других же забыла, запамятовала, посчитала своё проклятие неважным. И последствия были для двух сестёр Анны самыми печальными — так, во всяком случае, думала сама Анна.

Пётр ещё раз сделал попытку вызвать в Россию мужа Катерины Ивановны, так как римский император поручил управление Мекленбургом брату Карла-Леопольда — Христиану Людвигу. Но супруг Катерины не задумывался о своём будущем, в Россию не ехал, а велел между тем отрубить голову в Демице тайному советнику Вольрату и тем положил конец своей карьере.

Но Катерина Ивановна не печалилась о муже, а продолжала предаваться задушевным беседам с камер-юнкером голштинского герцога, зазывала его к себе, делала богатые подарки, не отпускала домой, не обращая внимания на суровые взгляды матери.

Несмотря на тяжёлую болезнь, приковавшую её к постели, царица Прасковья решилась на дальнюю поездку — в Петербург: она скоро собралась в дорогу и к осени уже была в столице. В каменном доме на Васильевском острове спасалась она от страшного наводнения.