Кадетство. Воспоминания выпускников военных училищ XIX века

В перемену классов Янышев привел меня в средний этаж, в класс географии. Тут учитель был молодой человек М…., только что вышедший из морской гимназии. Это был господин, следовавший во всем современности и в преподавании придерживающийся нового метода. Тогда только что вошло в употребление изучать географию пением, и хотя новатору очень трудно было ввести эту методу, по особому взгляду на нее инспектора классов, однако ж его настойчивость восторжествовала в конце концов. Получив желанное разрешение, он вооружился огромною палкой и велел нам петь те реки и горы, на которые будет указывать.

С первого раза пение наше как-то не ладилось, но потом пошло отлично. Кадеты сами разделились на голоса и, следуя палке учителя, орали на все здание:

Обь с Иртышем,Таз, Енисей,Лена, Тана, Яна,

Индигирка и КолымаПроте-ка-кают по Росси-и-и!..

Случалось, Марк Филиппович, запыхавшись, влетит к нам в класс и начнет нас бранить и болванами, и дураками, и олухами за наш рев, который не дает возможности заниматься другим учителям; но так как мы нисколько не унимались, то географию с пением перевели в отдельную залу танцев, где мы могли уже свободно задавать какие угодно концерты.

Не знаю, насколько полезна эта метода, но помню очень хорошо, что когда меня спрашивали назвать отдельно указанную реку, то я должен был пропеть в уме всю песню, начиная с Оби, и только попавши в такт верно называл указанное.

По возвращении из классов, нам роздали по булке из муки второго сорта, величиною с блюдечко; такую же булку мы получали и по утрам, с тою только разницею, что тогда она была нисколько мягче, чем вечером. Не вкусен показался мне этот хлебец.

— А что, — спросил я брата, — дают здесь когда-нибудь чаю?

— Как же, — отвечал он, — поди в умывальную, там стоит курган с водой, — почерпни ковшом и пей сколько душе угодно, вот тебе и чай! Другого нам не дают.

Но, видя, что глаза мои полны слез, он прибавил:

— Э, милый Петя, полно горевать! Через неделю привыкнешь и забудешь об чае.

Слова, его меня мало утешили, мне неудержимо хотелось плакать и, чтоб не заметили другие, я вышел в стеклянную галерею-коридор, соединявший роты и там, на какой-то рухляди, как Марий на развалинах Карфагена, принялся оплакивать свое горе. Однако ж, мороз заставил меня вскоре вернуться в роту, но в то время как я только подходил к двери, оттуда вышел Липкин, кадет пятого класса, и заметив, при свете фонаря, мое измазанное лицо, спросил:

— Митуркин, о чем ты плачешь? Верно тебя кто-нибудь поколотил?

— Нет, так, скучно! — отвечал я.

— Ну, скажи мне правду! — продолжал он… Липкин этот был доброй души воспитанник; обласкав меня, он заставил открыть ему настоящую причину моих слез и сказал:

— Так пойдем со мною! Правда, у меня нет чаю, но есть молоко, которым я с тобой поделюсь.

Я ужасно обрадовался и сейчас же юркнул за ним в людскую подвального этажа. Комната, в которую мы вошли, несмотря на тяжелый воздух, пропитанный запахом кожи, сала и каким-то особенным казарменным смрадом, показалась мне тогда раем.

— Осип Зыков, — вскричал Липкин, — давай молока!

— Сейчас, сударь, — отвечал кто-то, и тут только я разглядел человека, занимавшегося сапожным мастерством, сидя как на троне, на двух поставленных друг на друг табуретах, чтобы быть поближе к огарку на высоком подоконнике. Он быстро спустился, и я увидел пребезобразную фигуру, которую, как я после узнал, кадеты прозвали Иосифом Прекрасным. Подав Липкину молоко, он, обратись ко мне, сказал:

— Ваш тятенька нанял меня к вам в дядьки, а потому, сударь, не беспокойтесь: к побудке завсегда ваше платьице и сапожки будут вычищены и починены.

Утолив здесь свой голод и жажду, и поблагодарив Липкина, я отправился в роту, где уже строились к ужину.

На другой день первые утренние часы мы сидели в классе дьякона Н-о, известного своею необыкновенною силою. Он легохонько ломал пополам пятаки и гривны, свертывал в узлы кочерги, и относительно его силы в корпусе ходили бесчисленные анекдоты. Но, как учитель, он был такой же, как и Ф., заставлял нас также долбить и также никогда ничего не объяснял, ссылаясь обыкновенно на руководство. «Краткая священная история церкви Ветхого и Нового завета, изданная для народных училищ» была так, по его мнению, хороша и понятно изложена, что всякое толкование было излишне.

С ленивыми он большею частью расправлялся сам, говоря:

— Вот, как я дам тебе тумака, так ты улетишь у меня на небеса и сотворишь там чудеса! И «тумак» его каждой спине был очень долго памятен. Мною он был постоянно весьма доволен, ибо вряд ли кто зубрил так усердно, как я, зато священная история до такой степени впилась в мою память, что могу и теперь проговорить ее на память от начала до конца.