Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Первое, что нас особенно поразило, было не прием, не приветствие и, пожалуй, не красавец Босфор, нет, не это. Мы глазели с изумлением, как на какое-то чудо, на черную землю клумб в палисаднике. Почти чернозем! После Египта, где мы с утра до вечера видели перед глазами только и только песок, эти обычные комья черной земли произвели на нас особенное впечатление. Дошло до сознания, что отсюда, пожалуй, и до Родины не так далеко. Ведь только там мы видели такую землю, а весь остальной мир представлялся нам погруженным в песок. Значит, почти уже дома. Темнело, когда нас повели в столовую, шли по каким-то переходам, дворикам. На столе уже ожидал ужин. Мы насмешливо переглянулись. Ужин готовился, очевидно, для младенцев, что ли, – по два крошечных биточка, по куску хлеба и немного гарнира (помню, это была свекла). После двуспальных корпусных котлет и пайка английского солдата, а в особенности для нас, проголодавшихся на пароходе, эта порция походила на насмешку. Надо отдать справедливость – приготовлено было все очень вкусно, но нам подавай количество, а не качество! И мы, в несколько секунд проглотив содержимое тарелок, вопросительно поглядывали на обслуживавших нас милых и кокетливо одетых официанток. Поглядывали и на нашего воспитателя, который высадился вместе с нами. Обслуживавшие на троглодитов не рассчитывали, но забегали, засуетились, принесли еще хлеба, а котлет и бурачков больше не было. Наши нервы, взвинченные в те дня расформированием корпуса, необходимостью снять военную форму и стать несчастными «шпаками», настоящими или же воображаемыми кознями англичан против нашего директора, персонала и вообще против всех нас – не выдержали. Им недоставало только этой мелочи, этой незначительной детали, чтобы взорваться, взлететь и разразиться несусветной злобой против всего мира. И, как по команде, всего лишь через полчаса по прибытии в Британскую школу, разразился кадетский «бенефис». Правда, он продолжался недолго, но мы орали, лупили вилками и ножами по тарелкам – вообще вели себя не совсем подобающим образом, крича, что мы голодны. «Бенефис» кому? Обслуживающему персоналу? А они при чем? Начальству школы? А откуда оно могло знать, что наши желудки бездонны? Нет, это был «бенефис», скажем, злой Судьбе, самой Жизни, которая с нами в те дни поступила так жестоко. Цели мы своим шумом, конечно, не достигли, кухня ограничилась лишней выдачей хлеба, и нас отвели обратно в вестибюль, где вскоре, усталые, мы улеглись спать на голом полу. Итак, начальству сразу же стало ясно – с кем они имеют дело и что с нами будет очень трудновато. Однако, если бы начальство сумело проявить больше чуткости и понимания, разобраться во всех сложных чувствах обиды, огорчения и протеста в кадетских душах – многое было бы иначе. Если бы эти милые и, очевидно, искренне желавшие помочь обездоленным юношам люди смогли хотя бы отдаленно почувствовать, что означало для кадета – снять погоны родного корпуса и превратиться против желания в обычного школьника! Если бы они могли проследить за всем сложным процессом взаимоотношений между генералом русской армии и представителями благотворительно-равнодушной английской общественности! А это все предшествовало распылению нашего корпуса. И наконец, если бы они поняли то, чем мы, безусые юнцы, были тогда больны – то есть что означает потеря Родины – не дошло бы до антагонизма и до многих инцидентов. Они же пока что убедились в одном – что мы недисциплинированная, распущенная орава, продукт революции и что эту ораву следует приструнить, не считаясь со средствами.