Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

А на правом, теперь «нашем» берегу вырастает цитадель старой турецкой крепости, которую видно из Овидиополя, к которой с такой надеждой шли мы 29 января.

Колеса подвод тарахтят уже по булыжникам мостовой. Город странно пуст. Даже закрыты окна. Должно быть, румыны не хотят, чтобы нас видели.

Приезжаем очень скоро. Головная подвода с жандармами останавливается перед… тюрьмой.

– Айда, русски…

Слезаем, разминая онемевшие от неудобного сидения и холода ноги. В тюрьму так в тюрьму. Лишь бы не на лед лимана, не туда, где низкий берег еле виден за туманом. Кажется, больше нет никаких сил: ни моральных, ни физических. Если скажут идти на лед – ляжем на булыжную мостовую перед тюрьмой.

Тюрьма даже успокаивает. Раз в тюрьму, значит, серьезно решили нас у себя оставить. Но румыны забыли нашего поляка. Уланский поручик весь побагровел от ярости. Самые отборные польские ругательства посыпались на жандармского унтер-офицера вперемежку с румынскими словами.

Румын не понимал, разводил руками. Должно быть, у него был приказ, но в Раскаецах он видел, как его капитан почтительно разговаривал с иностранными офицерами. Этот же офицер поил его водкой в дороге. Вмешалась печальная дама из коляски. Консул говорил ей по-русски, а она, наверное смягчая, переводила румыну. Тот отвечал почтительно, но оставался при своем. Ему было приказано отвезти нас в тюрьму и сдать. Он маленький жандармский унтер-офицер, и его миссия этим ограничивалась. Поручик махнул рукой. Действительно, при чем тут был жандармский унтер-офицер?

– Господа, – громко сказал поручик, – я еду сейчас в комендатуру, с вами, сударыня, если разрешите, – он поклонился в сторону дамы, – и даю вам честное слово офицера, что вы здесь не останетесь.

Нас ввели в тюремные ворота.

Сидели в большой и пустой холодной камере. Дверь не заперта. Похоже, что тюремные власти ждут решения коменданта, и решение это должно быть быстрым.

– Ну, что он придумал, наш ротмистр? Еще разозлит румын, и они нас выгонят на лед…

– Разве здесь плохо? Посидели бы, пока не узнал бы про нас королевич Александр и не потребовал бы нас к себе в Сербию.

Прошел час, может быть, два. Звон шпор по каменным плитам. Счастливое лицо польского офицера.

– Кадеты, вам отводят помещение в городской школе. Через час вы туда перейдете. Я с вами останусь здесь до самого конца.

Обступаем его тесной группой. Видно, что ему очень хочется нам помочь и дальше.

– Я напишу сегодня в Варшаву, в министерство. Вас, наверное, примут в кадетский корпус в Модлине, в Новогеоргиевске, – переводит он на старый, русский лад.

Милый славный уланский поручик, и ротмистр, и консул Речи Посполитой. Никому мы в Варшаве не нужны, как не нужны в Румынии. Может быть, по старой дружбе примет нас сербский королевич? Все же ты останешься первым и единственным, который отнесся к нам с ласковой дружбой старшего товарища к младшему, приободрил, успокоил, защитил, как мог. И даже пригласил в Варшаву, не спросив себя, будет ли уж так доволен твой вождь, «дед» Пилсудский, получить полсотни молодых «москалей»?

Действительно, прошло не больше часа, как за нами является наш старый знакомый, жандармский унтер-офицер. С ним хороший взвод жандармов с примкнутыми штыками. Он, видимо, ждет, чтобы совсем стемнело, так как выходим мы не сразу.

Прощаемся с польским консулом. Его мы больше не увидим.

Холодная луна просвечивает через туман. Морозная сырость пронизывает насквозь. Совсем как эти дни. Только не чувствуется тяжесть винтовки за плечом.

– Айда, русски…

Но это не выгоняют, наверное, не выгоняют. Все-таки липкая жуть снова поднимается в груди – а что, если все же?

Но нет. Мы идем по спящему городу, по булыжной городской мостовой, и вдобавок мы идем в противоположную от Днестровского лимана сторону. Идем не долго, но с трудом. Растертые ноги кровоточат, усталые мускулы едва повинуются, каждый шаг молотом отдается в мозгу.

Одноэтажное здание со двором, в раскрытые ворота которого нас вводят. Крыльцо, передняя с двойной дверью. Из открытой двери вырывается в темноту передней яркий свет и дышит настоящим теплом.

А внутри, у самовара, около которого суетятся нарядно одетые, совсем как до семнадцатого года, дамы, горы бутербродов.

Итак, с вечера 6 февраля мы живем в помещении бывшей приходской школы. Для кадет отведены две комнаты с нарами. Наши офицеры занимают третью, столовая – пятую, шестую и седьмую – румынский караул, целое отделение жандармской пехоты, а центральный зал без окон, с дверьми во все комнаты – в общем распоряжении. Там нам делают перекличку, когда это вздумается караульному унтер-офицеру.