Кадын

– Я думаю, в ваших краях этот дар не имеет такого значения, как у нас, царь. Иначе я не знаю, как мне его понимать, – молвила я наконец, зная, что отец ждет моего слова.

– Я помню ваши обычаи, царевна, – учтиво ответил гость. – И помню, что у вас две серьги мужчина дарит той деве, которую хочет женой взять к себе в дом.

Кровь с новой силой ударила мне в лицо, и стало нестерпимо душно, будто дымом заполнился дом.

– Ради этого ты ехал? – спросил отец.

– Когда я ехал, я не знал, не сбрила ли еще Ал-Аштара свои девичьи косы, – сказал степской царь. – Гонцы, встретившие меня в дороге, вселили в меня добрую надежду, и я стал торопить коней, чтобы скорее увидать цветок твоего рода. Но когда приехал, то испугался за свои глаза: слишком легко ослепнуть от такой красоты.

Как по озеру проходит рябь от ветра, так прошла она среди моих братьев. Атсур и бровью не повел. Я почуяла, как ладони вспотели и похолодели, я не могла смотреть ни на кого. И все молчали. Атсур держал серьги двумя пальцами и подносил к моему лицу. Я подняла глаза. Помню, я тогда отметила, что ногти его сильно грязны.

– Я не могу принять этот дар, – как девица тихо сказала я. Тут же сердце мое вернулось на место, и твердость вернулась. – Я не могу это принять, не мне носить серьгу в ухе, – повторила громче.

Гладкое лицо гостя не изменилось. Все его чувства скрывались за щелью глаз. Он продолжал стоять передо мной, будто я ничего не сказала.

– Ты не все помнишь наши обычаи, царь, – вступил отец. – Не сочти отказ оскорблением, и мы не сочтем оскорблением твое сватовство. Но моя дочь – дева-воин, она посвятила себя Луноликой. При посвящении она дала обет безбрачия и не может стать никому женой.

– Давно это было? – почему-то спросил Атсур, все еще не сводя с меня глаз.

– Три луны назад, – ответил отец.

– Я опоздал всего на три луны, – сказал степской царь, сжал тонкие серьги в кулак и опустился подле отца. Его лицо стало похоже на маску, и мысли на чужом языке, неясные мне, заполнили глаза. Все молчали, степские сворачивали мешки и жадно доедали угощение, чавкая в тишине.

– Если ты ради этого ехал, то вот и сделал все, не прошло дня, – сказал отец. – Как у нас говорят: соболь нанизан, хоть полон колчан. Но оставайся гостем в моем доме, твои люди и кони всегда будут сыты. Можешь тешиться охотой в наших лесах.

Атсур молчал. Подперев лицо кулаком, не мигая, смотрел в огонь. Полено в очаге обвалилось. Гость обернулся к отцу и тихо произнес:

– Это не все, добрый царь. Дары подарены, давай же останемся с глазу на глаз, чтобы никто не мешал нашему разговору.

Отец нахмурился.

– Этот дом – так же дом Санталая и моей дочери. Если старшим не в обиду будет покинуть наш праздник, то изгонять тех, кто по праву живет в этих стенах, я не стану.

– Зачем изгонять, царь? Я привез охотничьих соколов. Со мной мой лучший сокольничий. Пусть твои сыны и дочь седлают коней и едут в поле, гонять зайцев и лис. Я думаю, это будет им добрая забава. Мы же поговорим.

И он громко сказал что-то своим людям, один из них поднялся, поклонился, сняв шапку и прижав ее к груди, и жестом пригласил за собой. Другие тоже стали покидать дом, разбирая сложенное при входе оружие. Братья смотрели на отца, ждали знака. Он кивнул. Братья поднялись и вышли. Я пошла с ними, за мной поспешили служанки, последней вышла мамушка. Пустым мешком опустилась она у стены дома.

Я смотрела, как братья разбирают коней, как выезжают степские. Трое везли крапчатых соколов на больших кожаных рукавицах. Головы птиц были прикрыты яркими шапочками. Мы не держали соколов для охоты, но я слышала, что это большая забава. Но как бы ни любопытно было мне посмотреть, на душе у меня было неспокойно, и я чуяла, что мне нельзя уехать.

– Что, мамушка, накликала сватов, – сказала я старой. Она с детской улыбкой подняла на меня бесцветные глаза.

– Степушко тебе что брат: помню, как драла его, когда сухие ягоды таскал из ларя. Не жених он тебе, Ал-Аштара.

Не хотела я говорить с ней об этом. В досаде пошла за дом, к клетям и принялась резать посуду из заготовок, пытаясь избыть тревогу.

Атсур же в это время невеселую беседу с отцом вел. Как к родному приехал, так ему говорил. Своего родителя не застал в живых, вернувшись домой. Дом его был разорен, братья, сочтя его мертвым, делили власть над Степью. Точно шершни в улье все разоряли, стравливали друг с другом кланы. Пастухи бежали в чужие земли, свободные воины тешились набегами на соседние селения, грабили и уводили друг у друга скот. Крови и сил стоило ему собрать людей, усмирить братьев и успокоить Степь. Но люди ему верили, ведь был он старшим сыном отца от первой жены и один имел право на власть. Так говорил он, и губы его дрожали от злобы на братьев.

Но недолго он правил мирно. После испытанной свободы все племена хотят быть сами себе хозяевами, власти его не признают. До поры боялись, но с каждым днем все хуже на него смотрят, разговоры стороной ведут, отказываются повиноваться.