Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными

«Добрые и справедливые» возвращают в экономику игру с нулевой суммой, заброшенную со времен Возрождения; они считают, что их экономическая наука распределит уже созданное богатство. Не понимая связи между колониальным экономическим строем и бедностью, «добрые и справедливые» могут придумать только одно решение — распределять богатство, созданное в богатых странах, между бедными странами. Ницше считает «добрых и справедливых» только предшественниками худшего представителя рода человеческого, самого «презренного человека», воплощения стагнации — letzte Mensch, «последнего человека» человеческих останков, которые засоряют Землю перед концом света. «Что такое творение?.. — так вопрошает последний человек и моргает»[236]. Этот псевдочеловек Ницше — бледное подобие сегодняшнего деградировавшего человеческого животного, продукта исторического процесса, в ходе которого человечество обрекает себя на стагнацию и закат, соглашаясь на комфортное существование в своем текущем статусе, вместо того чтобы создавать что-то новое. Последний человек представляет собой финальную стадию вымирания человеческой воли и созидательной силы — человека обменивающегося (

homo economicus neoclassicus).

VIII. ПРИВЕДИТЕ В ПОРЯДОК ЭКОНОМИЧЕСКУЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ, ИЛИ УТРАЧЕННОЕ ИСКУССТВО СОЗДАНИЯ СТРАН СРЕДНЕГО ДОСТАТКА

Экономисты заинтересованы в развитии. Беда в том, что даже по своим собственным стандартам они чудовищно невежественны во всем, что его касается. Глубина этого невежества долгое время была их строжайшим секретом.

The Economist. 1992. 4 января

Возможно, некоторые из вас сейчас думают: «Если мы не знаем, откуда берется 90 % экономического роста на душу населения, то куда уж дальше? Может ли невежество быть больше ста процентов?»

В некотором смысле может… Как говорится, «меня волнует не столько то, чего мы не знаем, сколько то, что мы знаем, но неправильно».

Мозес Абрамовиц. «The Search for the Sources of Growth: Areas of Ignorance, Old and New. The Journal of Economic History». 1993. Июнь

В худшие дни Великой депрессии, летом 1934 года, два молодых экономиста из Колумбийского университета провели шесть недель в походе по Северному Онтарио в Канаде. Их единственным средством передвижения было каноэ. Так зародилась дружба Мозеса Абрамовича (1912–2000) и Милтона Фридмена (1912–2006), которой суждено было продлиться всю их жизнь.

Они стали известными экономистами — один в Стенфорде, другой в Чикаго, удостоились чести быть президентами Американской ассоциации экономистов. Однако не считая этих совпадений, их взгляды на экономическую науку были, на удивление, различными. Милтон Фридмен стал главным защитником того, что я называю экономической теорией холодной войны, — идеи, что рынок магическим образом может навести в экономике порядок и что чем дальше экономическая наука от реальности, тем она сильнее. В книге, вышедшей в 1953 году, Фридмен пишет: «По-настоящему важные и значительные гипотезы оказываются основаны на „предпосылках“, которые являются крайне неточными описательными изображениями реальности, да и в целом, чем важнее теория, тем более нереалистичны ее предпосылки»[237]. Фридмен установил негативные отношения между наукой и реальностью, создав профессию, в которой нереалистичные предпосылки только добавляли их автору научного престижа. Для Фридмена рынок был ответом почти на все вопросы; он страдал от отсутствия сомнений. Напротив, Мозес Абрамович, как видно из эпиграфа к этой главе, был поражен тем, как мало мы знаем об экономическом росте. Из двух друзей Фридмен был более убедительным оратором. «Я множество раз побеждал Милтона на дебатах, — сказал мне как-то Мозес Абрамович, — но только если сам он при этом не присутствовал».