Как я любил тебя

По лошадям я просто сходил с ума! Хотя у них и не было крыльев, они мчались как ветер, будто летели. Мы всегда держали трех-четырех лошадей для работы. Лошади у нас были ухоженные, настоящие кони. Были еще кони и на стенах нашего дома, в той комнате, где мы спали и ели, где мы мечтали и вели разговоры, ссорились и дрались между собой.

— Хватит вам ссориться и драться. А то услышит и увидит это нечистая сила и возрадуется.

Но родная кровь — родная кровь, мы и ругались, мы и мирились.

Коней в нашей комнате было два, всего лишь два. Один был красный, как огонь, другой — белый, словно снег. На красном коне восседал на иконе святой Димитрий, на белом — святой Георгий.

Однажды, когда я работал в Руши-де-Веде на кожевенном заводе, я на три дня приехал домой. Все наши перед ужином сотворили молитву, я — нет. Мама это стерпела, но когда увидела, что я и перед сном не молюсь, — расплакалась.

— Ты потерял веру, Зэрикуце, среди чужих людей ты совсем потерял веру.

Я перекрестился, чтобы не огорчать ее, но она все равно была расстроена. Почувствовала, что крещусь я без всякой веры…

Еще одна развилка, и вновь останавливается процессия. Снова гроб опускают в дорожную пыль.

— Господи, помилуй…

— Господи, помилуй…

Динг-динг-динг…

Теперь звонят колокола и маленькой деревянной церковки на кладбище, где у всех святых на иконах выцарапаны глаза, где все святые безглазые. Это Диоайка, повитуха и колдунья нашего села Омиды, что растянулось вдоль тесной и скудной долины Кэлмэцуя, выскоблила им всем глаза, творя свои заговоры для отвода смерти, когда я был еще совсем маленький.

Долина Кэлмэцуя! Вот она, долина Кэлмэцуя, раскинувшаяся перед нами, вдоль нее мы и движемся сейчас похоронной процессией, направляясь к кладбищу По ее дну течет на юг и впадает в озеро Сухайя возле самого Дуная мелкая и мутная речушка, скорее даже ручей, который зовется Кэлмэцуй.

В незапамятные времена, когда люди только что появились, а может, еще и не появились на земле, Кэлмэцуй должен был быть шире и глубже теперешнего Дуная. Но по мере того как утекало время, вода все убывала, равнины сглаживались, холмы округлялись, у гор стачивались острые зубцы. Время все перемалывает, все сглаживает и стирает.

Священники поют:

— Господи, помилуй… Господи, помилуй…

Неподвижно стоит гроб, неподвижно лежит в гробу мама, которая умерла два дня назад и которую мы несем хоронить на кладбище.

Родственники подталкивают нас в спину, и мы становимся вокруг гроба. Священники поют усталыми голосами. Причетники побрякивают кадилами, в них давно уже сгорели угли и нет ладана. У нас в селе не сажают цветов во дворах возле домов, не много их и на огородах возле реки. Цветы растут только в полях, по канавам, окружающим виноградники, на межах, да и то это скудные полевые цветы.

Прежде чем гроб вынесли из дома, несколько девушек отправились за железнодорожное полотно, поднялись на холм и вернулись оттуда с охапками цветов. Я долго смотрел на них. Давно уже я не видел подобных цветов. Их положили маме в изголовье, рассыпали возле подушки, уложили в гроб. Усопшего всегда засыпают цветами, чтобы от него не пахло покойником, но и цветы пахнут смертью.

Некоторые цветы выдернули из земли вместе с корешками. С землей, оставшейся на них, в гроб попали и муравьи. Черные-пречерные, словно нарочно вымазанные, муравьи. Как будто перепугавшись, они с невероятной быстротой забегали по маминым рукам, по лицу, стали забиваться под рубашку и никак уже не могли выбраться оттуда. Теперь все мамино тело покрыто муравьями. Мы не успели и похоронить ее, а муравьи уже завладели ею.

— Господи, помилуй нас… Господь наш всемилостивейший, помилуй нас…

Отец падает на колени рядом с гробом и смотрит на мамины мертвые руки, на ее мертвое лицо, смотрит и на цветы, вырванные из земли, — они уже тоже начали умирать. Отец замечает муравьев и пытается собрать их с маминого лица. Он собирает их по одному и давит между пальцами. А муравьи все откуда-то ползут и ползут, словно в гробу настоящий муравейник.

Священники покончили со своими молитвами и на второй развилке. Они молчат. Не слышно даже звяканья кадил. Священники делают знак, чтобы подымали гроб.

Отец целует мамины руки. Он крепко целует их, потом целует лоб, на котором суетятся муравьи, потом губы, по которым тоже бегают муравьи. Все стоящие вокруг гроба молчат, молчат и смотрят, как отец целует мамины руки — он никогда не целовал их, пока она была жива, — как он целует ее в лоб и в губы.

Мой двоюродный брат Сорян берет его под мышки.

— Ну хватит, а то нас вечер на дороге застанет.

На какой дороге? Все дороги ведут… ведут на погост.

Отец позволяет поднять себя. Процессия двигается. Что это вспомнил Кире? Он плачет. Слезы текут по его лицу и скрываются в бороде.

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

Спать, спать всем ложиться…