Как я любил тебя

— Я начала слепнуть, Зэрикуце. Как я буду жить слепой, Зэрикуце?..

Остальные сестры причитают по умершим детям.

— Ионел мой, Ионел… Придет к тебе бабушка, принесет тебе мои слезы… Был ты, Ионел, словно цветочек, затоптали тебя лошади копытами, и скончался ты, Ионел, сынок мой родненький…

Я пытаюсь вспомнить, как это случилось, что Ионела затоптали лошади, но голова у меня слишком тяжелая. Я не знаю, когда родился Ионел, не знаю, когда он умер. По правде говоря, я не знаю, кто такой был Ионел. Зато тут же вспоминаю Василе, моего друга Василе Меку. Его сбросила лошадь, он попал ей под ноги, она сломала ему шею, и он умер.

Мы движемся к кладбищу, мы идем так тихо, как ходят только за покойниками.

Как-нибудь уже совсем осенью я снова приеду в село, чтобы навестить кладбище, отыщу кресты над могилами моих умерших друзей, если они еще сохранились, ведь деревянные кресты так быстро гниют…

— Ионел… Ионел… Придет к тебе бабушка, ты выйди встретить ее на дороге, ведь она принесет тебе мои слезы…

Мертвые не уносят туда с собой ничего, даже слез. У мертвых сухие глаза.

День клонится к вечеру, но солнце еще освещает наши лица. До заката пока далеко. Освещает оно и лицо матери. Вдруг мне приходит в голову мысль: ведь сегодня последний день, когда солнце освещает лицо матери. Последний день. Когда мы похороним ее, солнце уже не будет освещать маму и она сама не увидит больше солнечного света. Это самый последний день, самый последний час, последние мгновения.

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

Кире… Все время Кире со своей трубой, которая теперь принадлежит ему, а некогда принадлежала Дишу.

Ветеран боев под Гривицей день и ночь проводил в корчме. Он пил в долг цуйку, ракию, дрожжевую водку.

«Налей мне, Тома».

«А деньги есть?»

«Нет, нету, но завтра-после завтра кто-нибудь умрет, я буду играть на трубе, заработаю несколько банов и расплачусь с тобой».

«А если не умрет?»

«Умрет, как это не умрет»…

Редкая неделя проходила без того, чтобы кто-нибудь не умирал.

Мы проходим мимо дома Флорою, что стоит на границе между селом и кладбищем. Впрочем, никакой границы здесь нет: одно село, на земле, где обитают живые люди, почти примыкает к другому селу, под землей, где находятся все наши покойники, куда переселимся и все мы, когда умрем… Все мы…

Хотя, выйдя из дома, мы шли так медленно, как ходят только за покойником, мы все-таки добрели до кладбища… Как медленно ни иди, все равно дойдешь до кладбища. Вот и конец. Хотя нет, есть тут и что-то иное.

Я смотрю вверх. Восточная часть неба покрыта облаками, но это редкие белые облачка, от которых не бывает дождя. Было бы еще печальней, если бы тело мамы намокло под дождем.

А не все ли равно?

Может быть, и не все равно.

Земля, где погребены наши покойники, каменистая. Под гробами усопших сочится вода и тонкими струйками стекает в Кэлмэцуй, а от него кладбище отделяет только дорога. Эта узкая дорога зимой занесена снегом или покрыта грязью, а летом пылью. Сейчас конец лета, и на дороге лежит толстый слой пыли. Я вдруг замечаю, что все мы покрыты пылью, что вся похоронная процессия движется в густом облаке желтоватой пыли.

На мертвом и уже посиневшем лице матери, на ее застывших, прикрытых веками глазах лежит тонкий слой белесоватой пыли. Мама ляжет в могилу с запыленным лицом, и это она, которая всегда любила быть чистой, как цветок! Она лежит в покрытом черным коленкором гробу, торжественно обряженная, в черном головном платке, в белой накрахмаленной кофте, черной безрукавке, черной юбке и черных туфлях. Все это было куплено заранее, еще в молодые годы — ведь никто не знает, когда придет смерть, а к ее приходу нужно быть готовым, — и хранилось в сундуке, переложенное веточками базилика, ни разу не надеванное, в ожидании похорон.

Еще за день до смерти мама шутя сказала моей сестре Евангелине:

— Когда я умру, вы меня оденете во все черное. Мой первый муж и не узнает меня.

— Ничего. Узнает с первого взгляда.

— А как он узнает?

— По лицу, по глазам, по походке — да по всему. Ты, мама, не похожа ни на одну женщину в мире. Ты всегда была сама собой.

Кто-кто, а отец доподлинно знает: его жена, родившая ему и воспитавшая кучу детей, без устали трудившаяся вместе с ним, чьи проницательные глаза и красивые руки никогда, кажется, не ведали отдыха, действительно не похожа ни на одну женщину в мире.

Пока мама была жива, руки ее никогда не отдыхали. Теперь ее руки уже не будут работать, они отдохнут. Они станут прахом и наконец обретут покой. Но откуда мы знаем, что земля отдыхает? Из земли поднимается трава, из нее тянутся ввысь стебли цветов и стволы деревьев. Тело матери может превратиться в тополь с прямым и тонким стволом — он будет гибко раскачиваться, а серебристые листья будут беспокойно трепетать… без устали беспокойно трепетать. Такими же беспокойными были все дни моей матери, такими же беспокойными, полными всяких страхов были и ее ночи…

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…