Как я любил тебя

— Да я просто так сболтнула… Ты не беспокойся. Твоих шелковиц мы не тронем.

— Моих шелковиц… Ваших шелковиц, а не моих! Я… я сам скоро отправлюсь вслед за твоей матерью. Ты видела муравьев? Не успели мы ее похоронить, как они уже набежали. Муравьи…

— Когда умер мой муж, — шамкает тетка Агопа, — когда он помер, ему и тридцати лет не было. Ему и тридцати не исполнилось, когда он умер от сибирской язвы. Как он мучился! Раздуло его, словно бочку, а мухи над ним роями, роями…

— Хватит все толковать о смерти, — вмешивается сестра моя Евангелина, которая только что сама кончила причитать. — Поговорим лучше о жизни. Я вот хочу женить своего Стэнике, хочу посватать дочь Винтиле Буза.

— Хорошая девушка, — отзывается сестра моя Елизабета. — А сам Буз что говорит?

— Ничего он не говорит, но видно, что рад, ведь хорошего парня теперь редко встретишь.

Все смеются. Память об усопшей рассеялась. Тетка Агопа спрашивает мою сестру:

— Откуда ты знаешь, что парень у тебя хороший?

— А кому же и знать, как не мне.

Лицо у тетки Агопы становится печальным.

— Мы тоже с моим мужиком радовались, когда родился Бадя! Был он толстенький, пухленький. И рос так хорошо, и здоровенький был до семи лет, а потом начались припадки, то через неделю, то через две. Только и смотри, как бы в огонь не попал да не обгорел, только гляди, как бы не свалился в воду и не утонул. А теперь кто за ним присмотрит? Падает где попало, бьется, а придет в себя — встанет и опять идет, куда ему нужно…

Тетушка Уцупер, услышав, как скрипят ворота, оборачивается в сторону колодца.

— Вот так так!.. Вот те на!.. Поглядите, кто идет! Кто идет-то сюда! Кто идет!

Она всплескивает руками и радуется, словно видит сказочного короля. Мы тоже все оборачиваемся к колодцу. И действительно, есть чему удивляться! Дядя Думитраке из Кырломану, младший мамин брат и единственный оставшийся в живых из всех ее братьев! Дядя Думитраке вместе со своей женой, тетей Аникой! Все здороваются с ними за руку и уступают место за столом. Прежде чем сесть, тетя Аника долго ощупывает стул руками. Тетка Уцупер обрушивается на них:

— Все с базара — млад и стар, а вы только на базар! Твою сестру, Думитраке, вчера похоронили. Я хоть сподобилась могилку посмотреть…

— Так что… Могилку и мы увидим сегодня или завтра. Могилка-то никуда не денется. Мне хотелось сестрицу мою Марию повидать, ведь уже целый год прошел, как мы не видались.

Моя сестра Елизабета замечает:

— Надо было приехать вчера утром, если уж хотели повидаться с ней.

— Да нас не было дома, племянница. Мы с Аникой были в самой Пьятре. Дошел до нас слух, что есть там знахарь. Вот мы и поехали узнать, не вернет ли он Анике зрение.

Тетя Аника молчит. Она смотрит пустыми глазами куда-то в пустоту и молчит. У нее красивые глаза: большие, черные, слегка удлиненные. Но ей они уже ни к чему. Тетя Аника ничего не видит. Вот уже несколько лет, как она ослепла.

Моя сестра Евангелина подходит к тете Анике, обнимает за плечи и трясет ее:

— Скажи, Аника, что тебе говорил знахарь? А?.. Скажи, что тебе знахарь говорил?

— Много он чего наговорил, только я всего и не поняла. Три дня и три ночи были мы у него. За эти три дня и три ночи девять раз он ворожил и девять раз мазал мне глаза какой-то мазью — дух от нее тяжелый шел.

— И не сказал, что тебе будет лучше?

— Нет, не сказал. Взял деньги, а обнадежить так ничем и не обнадежил.

Мы молчим, все молчим. Со стороны железной дороги дует ветерок и разносит по всему селу запах спелого подсолнуха, созревшего винограда, сухой, сожженной солнцем земли.

— Скажи мне, Аника, ну как это — быть слепой?

Это моя сестра Евангелина, которая сама начала слепнуть, спрашивает жену дяди Думитраке из Кырломану. Все молчат, молчат и ждут, каков же будет ответ. И тетя Аника отвечает:

— Вот погоди немножко, когда сама ослепнешь, тогда и узнаешь.

Пожевав губами, слепая добавляет:

— После того как ослепла, я родила двоих детей, вскоре, думаю, рожу и третьего.

— Значит, — шепчет Евангелина, — значит, можно жить и без глаз.

Евангелина молчит, молчит и тетя Аника. Никто из нас не решается нарушить молчание, и вдруг Евангелина кричит:

— Не хочу жить без глаз! Не хочу жить слепой!

Она начинает причитать, скорее, даже петь — какую-то необычайно жалостливую, душераздирающую песню. Мы кусаем себе губы, дрожащими руками достаем сигареты, закуриваем и пускаем густой дым. Вместе с нами достают свой табак и близнецы Костандины. Курят они действительно как заправские мужики.

Во двор выбегает Костандина и пытается успокоить мою сестру Евангелину:

— Не плачь, сестрица, не плачь. Мама померла, мы ее похоронили, нету в доме больше покойника, чего ты причитаешь?

— Я не по маме плачу, а по своим глазам. Слабеют они у меня, слабеют, вот по ним я и причитаю.

Костандина продолжает ее уговаривать:

— Молчи, нечего тебе причитать по глазам, глядишь, и умрешь раньше, чем совсем ослепнешь.

Никто не засмеялся, даже не улыбнулся.

— И так может случиться, — говорит Евангелина. — Дотащусь до железной дороги, дождусь поезда и положу голову на рельсы.