Как я любил тебя

Мой двоюродный брат Сорян совсем уж упился, но продолжает пить в одиночку. Евангелина благодарит:

— Спасибо тебе, Костандина.

— За что?

— Да вот за то, что ты сказала про смерть, будто я умру раньше, чем совсем ослепну. Мне бы это и в голову не пришло…

— Не сделаешь ты этого, — говорит слепая тетя Аника. — Чтобы наложить на себя руки, человек должен быть твердым как кремень.

Вдруг Костандина резко обращается к моей сестре Елизабете:

— А мои ребята… Что ж, мои ребята даже и выпить не могут? Поесть они поели, может, и сыты, хотя поесть они здоровы, а вот выпить… Что до выпивки, то они обижаются, дескать, в горле у них пересохло!

Моя сестра берет карликов за руки и подводит к Соряну.

— Угости их, — говорит она почти умоляюще. — Пригляди, чтобы они выпили как следует. Пусть выпьют, чтобы жизнь им казалась счастливой.

Мой двоюродный брат Сорян усаживает лилипутов рядом с собой.

— Берите по кружке, из кружки оно способнее пить.

— Цуйку?

— А что же, и цуйку.

Все трое забывают, что умерла мать, что вчера вечером мы похоронили ее. Об этом забывает и дядя Думитраке, и слепая тетя Аника, и все пять или шесть сестер отца. Похоже, гости думают, что они на свадьбе, хотя откуда-то еще доносится порой запах ладана. Все чокаются кружками и только тогда, когда произносят «будем здоровые», вспоминают, где они находятся и почему. И потому несколько смущенно добавляют:

— Прими ее душу, господи.

Пьют без малейшего стеснения, особенно карлики.

— Прими ее душу, господи, дядя Сорян.

— Прими.

— Прими ее душу, господи, дядя Сорян.

— Прими, прими.

Одного из карликов зовут Нае, другого — Ное. Они похожи друг на друга как две капли воды. Все их путают, путает и Сорян.

— Прими ее душу, господи, дядя Сорян.

— Примет, Ное.

— Я — Нае, дядя Сорян.

— Все равно.

— Совсем не все равно. Я — это я, а мой брат — это мой брат.

Начинается перепалка. Отец бросает взгляд в их сторону, потом смотрит на нас, забывая вынуть изо рта окурок. Цигарка жжет ему губы, он выплевывает ее, подзывает мою сестру и шепчет ей:

— Пусть они пьют, пусть пьют сколько влезет.

— Не беспокойся, угощу как положено.

Костандина радуется и благодарит мою сестру. Вдруг она о чем-то вспоминает, лицо ее мрачнеет.

— Послушай, сестрица, а что вы думаете делать с одеждой, что осталась от мамы?

Застигнутая врасплох Елизабета поднимает голову.

— Не знаю, Костандина, мы об этом не думали. Да и что от нее осталось — одно старье. Отдадим кому-нибудь на помин души.

Костандина порывается еще что-то сказать, но отец сдвигает брови:

— Костандина!

— Да, отец!

Отец больше ничего не говорит, но Костандина поняла его. Елизабете становится ее жалко.

— У мамы была ночная рубашка, она никогда ее не надевала. Я найду ее и дам тебе.

— Это не та ли, с голубыми цветочками?

— Вроде бы да.

— Свадебная мамина рубашка. Я помню.

— Не знаю, свадебная ли это рубашка, но пусть будет так…

Мой брат Штефан говорит покаянно:

— Сколько раз приезжал я домой, и никогда мне в голову не приходило захватить с собой фотоаппарат, чтобы сфотографировать маму. Мы бы иногда смотрели на ее фотографию и не забывали бы ее… по крайней мере не так быстро бы забыли…

Отец говорит:

— Меня один раз сфотографировал шурин моего сына Георге, священника. Поехал я как-то летом повидать сына в Томшань, а оттуда вместе с ним и Мариоарой отправились в Вэлени. Шурина моего сына Георге тоже звали Георге, но называли еще и Зику, и был он в Вэлени начальником станции. Обедали мы там на террасе при вокзале, а под конец обеда Зику этот сходил домой, принес аппарат и всех нас сфотографировал. А потом прислал мне фотографию по почте… Не затерялась ли она где-нибудь?

Судьба фотографии явно беспокоит его. Моя сестра Елизабета улыбается, ее улыбка как бы говорит: никуда не делась эта карточка, сейчас принесу.

И действительно она приносит фотографию и протягивает отцу. Отец берет карточку и долго рассматривает.

— Она самая, — говорит он наконец, — про нее я говорил. Я тогда еще молодой был, а мой сын Георге — так и совсем мальчишка. Ни черная борода, ни черные усы его не взрослили. Посмотрите на Мариоару: какая веселая… Откуда ей было знать, что ее подстерегает смерть… А вот я, погляди… — Он передает фотографию Елизабете. — Сохрани. Когда помру…

Карлики пьют. Вместе с ними пьет и мой двоюродный брат Сорян. Они пьют, пьют втроем и не хмелеют… А мне бы хотелось видеть их пьяными, чтобы лежали на земле и спали. Костандина набрасывается на отца:

— Вы бы, отец, о смерти не заговаривали. Здоровье у вас такое, что и пушкой не прошибешь, вы еще всех переживете и всех нас похороните, вот помяните мое слово…

Отец, оживившийся на некоторое время, снова погружается в глубокую печаль и говорит каким-то не своим голосом:

— Упаси меня бог от этого, упаси бог… Я бы хотел жить только до тех пор, пока могу работать, пока могу добывать кусок хлеба… Плохо будет, если доведется есть хлеб за чужим столом…

Он смотрит на накрытые столы, на стулья, где сидело столько людей, на родственников, что еще не разъехались и пробудут в нашем доме по крайней мере до завтрашнего дня, а значит, будут еще есть и пить, и шепчет еле слышно: