Как я любил тебя

Но разве я мог ей сказать, кто обижал меня, а кто делал счастливым! Счастливым меня никто не делал, но вот досаждать, как и теперь, достаточно досаждали.

«Никто меня не обижал, мама. Я просто так задумался. Ведь в жизни много чего бывает».

«Если бы в жизни ничего не было, она бы не была жизнью».

Я был скорее молчаливым, чем болтливым, ребенком.

«Мама, а где я был до того, как оказался у вас в доме?»

«Нигде не был, Зэрикуце. Где ты мог быть?»

«Как это возможно, чтобы я нигде не был? Я знаю, что я давно уже был, что я был всегда, только… только не знаю где…»

«Никто не знает, где он был до того, как пришел на землю, Зэрикуце. Мы знаем только, что какое-то время живем, потом умираем, а когда умрем, нас отнесут на кладбище и похоронят. Ты знаешь, где кладбище?»

«Знаю, это там, где много крестов и где по вечерам ухают совы с большими-пребольшими глазами… Вот бы у меня были такие большие глаза, как у совы!»

«А зачем тебе большие глаза?»

«Чтобы больше видеть, чтобы видеть все, что делается на свете».

«Мария, скажи своему лягушонку, чтобы замолчал».

«У меня сын, а не лягушонок».

«Да я смеюсь. Без шутки какая же это жизнь! Без шутки нет и веселья»…

Было ли веселье, нет ли, а вот жизнь у мамы кончилась. По ее охладевшему телу уже поползли большие, черные, словно вымазанные в чем-то, муравьи, над ее застывшим телом в пустом пространстве под крышкой гроба гудят пчелы. Будут ли гнить в гробу вместе с мамой и пчелы? Не знаю. Мертвых пчел я видел, а вот гниющих — нет.

Неподалеку от нашего дома стояло несколько ульев. В конце лета отец открывал их. Он окуривал пчел, чтобы они не жалили, и доставал соты. Некоторые пчелы из-за едкого дыма падали прямо на лету и умирали. Потом приходила какая-нибудь из моих сестер с веником, подметала возле ульев, и мертвые пчелы смешивались с опавшими листьями и мусором. А какие у них были золотые крылышки, какие хрупкие тельца! Когда умирало их тело, тут же умирали и крылья…

Моя сестра Елизабета уходит в дом. Помешкав там, она выходит на крыльцо и еще с порога окликает:

— Костандина, Костандина! Пойди сюда, я тебе что-то покажу.

— Что?

— Сейчас увидишь.

Появляется Костандина. Елизабета, держа руки за спиной, возвращается под шелковицы, где светят лампы. Костандина от нее не отходит ни на шаг.

— Погляди, — говорит моя сестра, — глянь, что я нашла! Черный платок! Я про него и не знала, что он есть. Новый, Костандина, почти совсем новый.

Никому от этого не становится ни радостнее, ни печальнее. Нам всем и так достаточно грустно. Моя сестра Елизабета неведомо зачем полезла в сундук и нашла там почти новый черный платок. Значит, после мамы, которая умерла четыре дня назад и уже похоронена на кладбище, осталась не только пара изношенных шлепанцев, которые перешли к Костандине, но и этот почти новый черный платок, при виде которого моя сводная сестра готова упасть в обморок.

— Сестрица, дорогая сестрица, отдай мне его. Ведь он-то мне больше всего и нужен. Черный платок, почти новый! Как он мне нужен, дорогая сестрица!

Моя сестра Елизабета любит подзадорить и посмеяться.

— Нужен! Болтаешь, лишь бы что-нибудь сказать. Зачем тебе нужен черный платок? Мама, понятно, была старуха, повязывалась им, когда в воскресенье ходила в церковь. А ты еще молодая, молодая да горячая…

Сестры отца (сколько их там, шесть или семь?) дружно смеются. Скорчившись, они сидят на стульях в темноте, я их почти не вижу, и мне трудно сказать, сколько их. Тетушка Чуря хихикает:

— Ловко ты ее поддела, бесстыжую, ловко! Платок! Да будь он мой, нипочем бы не отдала, хоть тут тресни! Хоть тресни, слышишь!

— Слышу, — отзывается моя сестра, — слышу, я пока не глухая.

Другая моя тетка, Гуга из Мелчи, тоже подает голос:

— И мы не глухие, племянница, так и знай.

— Я знаю, потому тихо и говорю.

Костандина продолжает приставать к Елизабете:

— Отдай мне, дорогая сестрица, отдай! Я вдова, а вдове черный платок ой как нужен.

Моя сестра Елизабета снова поддевает Костандину:

— Уж не думаешь ли ты пойти в монашки? Для тебя это самое подходящее дело после того, как ты столько нагрешила.

Закрыв глаза, чтобы все думали, будто я задремал, напрягаю слух и жду: вот-вот начнется. Но Костандина не переходит в наступление, как я ожидал. Она идет к старой кривой ветле, что растет у колодца, и начинает во весь голос причитать по матери:

— Мамочка, мама, зачем ты умерла, мама… Как же будем мы жить на свете без тебя, мама…

— А у Костандины хороший голос, — замечает моя сестра Елизабета и зло добавляет: — Захотела бы, могла бы стать певичкой на ярмарке.

Сестры отца хихикают. Одна из них, тетка Гуга, подливает масла в огонь:

— На ярмарках певичкой? Она бы деньги лопатой гребла, особливо если бы и карликов своих прихватила.

Как все глухие, тетка Гуга говорит очень громко. Ее слышит Костандина, умолкшая, чтобы перевести дух. Моя сводная сестра, стоявшая у ветлы, мгновенно подскакивает к старухе.

— Ты, старая, не трогай моих близнецов. Сама похоронила трех мужей, да еще попа Никуце, с которым спуталась, когда овдовела в третий раз…