Как я любил тебя

И мы выслушиваем историю всех любовных похождений одной из сестер отца, историю отчасти правдивую, отчасти выдуманную, как и все истории.

Мои сестры упорно молчат, не желая ввязываться в скандал, разразившийся столь внезапно. Появляется слепая тетка Аника вместе со своим мужем, дядей Думитраке.

— Замолчи, Костандина, замолчи! — прикрикнула на нее слепая. — Может, душа покойницы где-нибудь здесь, неподалеку. Она тебя видит, слышит и огорчается — ведь и недели не прошло, как она покинула тело, а ты…

Дядя Думитраке более решителен.

— Костандина, — говорит он, — слышишь, Костандина, хватит уже, забирай-ка ты своих ребят и отправляйся домой… Иди к себе домой.

Костандина понимает, что хватила через край, и понижает голос:

— Уйду, Думитраке, уйду. Вот только рассветет…

— Ха-ха-ха! — смеется Слепой Веве. — Ха-ха-ха! Вы ждете, когда рассветет, когда наступит рассвет!.. Да уже светает! Ведь уже начало светать! Как я чую, скоро займется день.

Отцовские сестры просят еще вина. Просит и Слепой Веве.

— Дайте тогда выпить и моим ребятам, — подает голос Костандина. — Не захотите же вы с поминок отпускать их с пустым брюхом.

Она отправляется будить своих карликов, но по ошибке будит в темноте и Соряна. Проснувшись, Сорян протирает глаза и потягивается; слышно, как похрустывают его кости. Он тоже требует выпивки, да чего-нибудь покрепче.

— У меня где-то припрятана старая цуйка, — говорит Елизабета. — Пойду поищу.

Я иду за ней следом.

— Надоело мне все это. Пойду погуляю в поле. Вернусь, как взойдет солнце.

— Один пойдешь?

— Один. Братья ушли куда-то во двор. Наверно, спать легли. Может, уже спят.

— Не думаю.

Потихоньку выйдя со двора, я поднимаюсь на железнодорожную насыпь и усаживаюсь на траву подальше от рельсов. Как бы ни шел поезд, медленно или быстро, он все равно меня не заденет, если я сам не захочу лечь под колеса. Луна в небе почти совсем растаяла. Воздух стал холодным. Трава вокруг покрылась крупной круглой росой. Я продрог. Нужно бы встать и побегать, чтобы согреться. Но я поступаю иначе: ложусь на бок и подкладываю руку под голову. «Хочу спать, — твержу я про себя, — хочу спать… хочу…» Я закрываю глаза и пугаюсь, ощутив, что веки у меня холодные как лед. «У меня застыли глаза, — вдруг подумалось мне. — У меня застыли глаза, и я начинаю слепнуть, как сестра Евангелина. Я тоже начинаю слепнуть». Эта мысль пронзает меня, словно раскаленное железо. Я в страхе вскакиваю и открываю глаза. Какая радость: с глазами все в порядке. Я вижу, как постепенно тает ночь, иначе говоря, вижу, как светает. Наш сосед, дурачок Санду, тоже проснулся. Он колотит палкой по стволам акаций и ругается.

Я спускаюсь с железнодорожной насыпи. Дурачок, заметив меня, залезает на плетень и спрашивает:

— Вы чего делаете? Ждете, когда тетя Мария воскреснет? Не воскреснет, так и знайте.

— Знаю, знаю, Санду, что не воскреснет. Мертвые не воскресают.

— Тогда чего же вы не расходитесь по домам? — спрашивает дурачок.

— Разойдемся.

— Тетя Мария была добрая. Сколько раз она кормила меня.

Я чувствую страшную усталость. Наш дом и двор еще полны народу. Небо светлеет. Дядя Думитраке держит стакан. Время от времени он подносит его ко рту, отпивает вино и облизывает губы.

— Видишь ли, дурачок, что живет через дорогу, не такой уж дурачок, как думают люди.

Ему отвечает Слепой Веве:

— Эх, как бы было хорошо, если бы я не был таким слепым, как считают люди, если бы я хоть немножечко видел, хоть самую капельку, хоть совсем чуть-чуть, но только бы видел.

Тетка Аника смеется.

— Ох уж этот Веве! Да если бы ты видел, то не был бы слепым, а был бы как все люди.

— А я не как все люди, потому что я совсем не вижу, совсем-совсем.

Слепой Веве до дна выпивает свой стакан, потом шарит рукой по столу, находит бутылку и опять наливает полный стакан.

Моя сестра Евангелина снова подходит ко мне.

— Ты слышишь, Зэрикуце, слепой — он уже не такой, как все люди. Слышал, что сказал Веве?

— Понятно, что не такой. Слепой — он и есть слепой, а здоровый — значит здоровый.

— Я хочу быть как все люди. Не хочу быть слепой, Зэрикуце, не хочу остаться без глаз.

Молчу я, молчат и все остальные, даже тетушка Уке. Зато она не перестает грызть обожженную глину. Глина скрипит у нее на зубах, и это очень похоже на звук, издаваемый жерновами. А челюсти тетушки Уке и есть жернова, самые настоящие жернова.

— Я стала слепнуть, Зэрикуце, неужели ты не понимаешь? Стала слепнуть и скоро буду слепая… совсем слепая, как чурбан. Какая это жизнь!

А у меня какая жизнь? Что это за жизнь? Умерла мать… Я приехал… увидел ее… увидел уже мертвой, а потом похоронил. Когда ее хоронили, по ее мертвому телу ползали муравьи, а над ней гудели пчелы. Родственники и свойственники… Друзья и знакомые… Знакомые и незнакомые… Отец, который порой шепчет, а иногда почти кричит от боли: «Мария, Мария! Как я любил тебя, Мария!»