Как я отыскал Ливингстона

16-го числа мы прибыли в безлюдное селение Мнпоквы. Вследствие ходьбы ноги доктора покрылись ссадинами и ранами. Он шел пешком всю дорогу от Урамбы, хотя у него и был осел, между тем как я, к стыду моему, садился иногда на животное, желая сберечь силы, чтобы потом, по прибытии в лагерь, отправиться на охоту.

Для нас очистили два шалаша; но лишь только мы расположились отдохнуть, как наши дальнозоркие молодцы заметили стадо дичи на равнине к западу от Мпоквы. Наскоро проглотив кусок хлеба с кофе, я поспешил с Билали на охоту, взяв с собою знаменитый рейлиевский карабин Ливингстона и заряды Фрезера. Переплывши глубокий ручей и продолжая путь через густой кустарник, я дошел до жиденького леса, через который мне пришлось пробираться ползком; через полчаса я находился в расстоянии 140 ярдов от зебр, которые играли между собою в тени большого дерева, шаловливо кусая друг друга. Встав вдруг на ноги, я обратил на себя их внимание; но на плече у меня был старый верный карабин и «крак-крак» я спустил оба курка, и два прекрасных зебра, самец и самка, пали мертвыми у дерева, у которого стояли. Через несколько минут им было перерезано горло; когда я дал сигнал о моей удаче, меня окружило человек двенадцать моих людей, осыпавших похвалами мой карабин, но на мою долю досталось мало комплиментов. Когда я вернулся с добычей в лагерь, то выслушал похвалу доктора, которая была для меня гораздо дороже, так как он по опыту знал, что такое охота.

Когда мы взвесили съедобные части обоих зебр, то по вычислениям доктора в них оказалось 719 фун. хорошего мяса, разделив которые на сорок четыре человека, на каждого пришлось с лишком 16 фунтов. Моим успехом особенно доволен был Бомбай, так как ему снилось, что я на охоте и валю животных направо и налево, и когда он увидел, что я ухожу на охоту с этим удивительным карабином, то нисколько не сомневался в моем успехе и приказал людям быть наготове и спешить ко мне, как только раздадутся ружейные выстрелы.

Далее привожу выписки из моего дневника.

Января 20-го 1872 г. Сегодня была стоянка. Отправившись на охоту, я увидел стадо из одиннадцати жираф. Перейдя ручей Мпоква, я подкрался к одному из них на 150 ярдов и выстрелил; но хотя я и ранил животное, но не мог его повалить, как ни желал я иметь шкуру жирафа.

После полудня я отправился в восточном направлении от селения и набрел на стадо из шести жирафов. Я ранил одного из них, но несмотря на все мои усилия, мне не удалось его остановить.

Что это за замечательные создания! Как прекрасны их большие прозрачные глаза! Я готов поклясться, что оба мои выстрела были удачны, но жирафы удалились плавною поступью, подобно клиперу, снимающемуся с якоря. Во время бега движения их имели что-то неловкое, походившее на кривляния индийского naut'ch'a или фиванской танцовщицы — все туловище и даже хвост, с его длинною прядью черных волос, приняли какое-то волнообразное, неровное движение.

Доктор, умевший утешить пылкого, но огорченного неудачей, молодого охотника, приписал мой неуспех свинцовым пулям, которые, по его мнению, не могли пробить толстые покровы жираф, и советовал мне растопить мои цинковые манерки и сплавить их со свинцом. Не в первый уже раз я приходил к убеждению, что доктор прекрасный товарищ в путешествии; никто не умел так как он утешить человека в неудаче — никто не умел так поднять человека в его собственных глазах. Если мне удавалось убить зебру, то его друг Освел — южно-африканский охотник — и он сам утверждали всегда, что мясо зебры — самое вкусное в Африке. Убивал я буйвола, Ливингстон утверждал, что я подстрелил весьма редкий экземпляр, рога которого стоит взять с собою на родину; и как жирен буйвол! Если я возвращался с пустыми руками, то он утешал меня тем, что дичь была слишком пуглива, или ее встревожили люди своим шумом, а разве можно подкрасться к встревоженному животному? Словом, он был драгоценный спутник, и так как я знал его правдивость, то гордился его похвалой в случае успеха и легко утешался в случае неудачи.

XLIII. Сюрприз.

Ибрагим, старый пагасис, который был так огорчен, когда в Укавенди разбил свою старую тыкву, перед отъездом из Уджиджи променял свой холст на невольника из Маниуэмы; его звали «Улименго», что значит «мир». Когда мы шли в Мпокву, Улименго скрылся вместе со всею собственностию своего хозяина, состоявшей из нескольких доти холста и мешка с солью, которые он хотел продать в Унианиембэ. Ибрагим был неутешен и каждый день жаловался на свою потерю, и притом таким отчаянным голосом, что люди встречали его жалобы смехом, а не сочувствием. Я спросил его, зачем он купил невольника и отчего потом не кормил его? На это он с сердцем отвечал: «Разве он не был мой невольник? Разве холст, за который я его купил, не принадлежал мне? Разве я не могу купить на мой холст что мне угодно? Как вы можете так говорить?»