Как я съел асфальт

– «Сколько» – это что? Это вопрос, – пояснил Саша мальчику. – А после вопроса надо всегда ставить вопросительный знак. И в самом начале… что это у тебя? «О, сколько»… Ты, наверное, букву пропустил. Исправляй!

Сын занес дрожащую авторучку над тетрадью.

– Не «О сколько», а «По сколько». Понял? И вопрос в конце предложения. Понял? Здесь Пушкин спрашивает у тебя у оболтуса: «По сколько?»

Сын послушно добавил первую букву и влепил вопрос после «сколько».

– Дальше… – продолжал Саша, многозначительно потирая ладони. – У тебя написано: «Готовит просвещенья дух…»

Готовит – что?

Сын недоумевающе пожал плечами.

– Готовить можно картошку, яичницу. А как можно приготовить просвещение? Его варят или жарят? А потом как подают, с соусом или горчицей?

Саша громко хохотал, радуясь своему остроумию, а растерянный сын стоял, покраснев до кончиков ушей, и молчал.

– Исправляй, – приказал Саша, отсмеявшись, – не просвещенье, а угощенье. Угощенье можно приготовить, а не просвещенье. Запомни это на всю жизнь! И не дух, а духу. Родительный падеж. Понимаешь, бестолочь? Кому, чему?

– Это дательный, – робко вставил мальчик.

– Как дать бы тебе этим дательным! – разгневался Саша. – Если родители говорят, что родительный, значит, родительный. Что тут у нас дальше? Ага: «И опыт, сын ошибок трудных…» Вроде правильно.

Сын перевел дух, но, как оказалось, преждевременно.

– А вот, погоди-ка, запятой не хватает. «Сын» – здесь обращение, а обращение, как известно, запятыми со всех сторон выделяется. А «гений», пишется с двумя «н», потому что «Гена», точнее, «Геннадий» так пишется. Понял?

– Понял.

Отец проверил текст до конца, но других ошибок он не нашел, а вот почерк сына, почерк ребенка оставлял желать лучшего. Саша крякнул, слегка свел брови к переносице и сказал:

– Пиши ровнее. Что это у тебя? Одна буква на север, другая налево. Аккуратнее надо! Смотри, как у меня получается… – Саша рукой указал на набранное письмо на мониторе компьютера. – У меня буквы все ровные. Видишь? Одна к одной. А у тебя словно краковяк пляшут. Ну, иди. Не мешай больше.

Сын, подхватив худенькими руками тетрадку, радостно побежал доделывать уроки. А Саша остался сидеть возле компьютера. Точнее, Саша не просто сидел, а думал мысли. Мысли струились, отчетливо неслись и поддавались обдумыванию. Стихотворение Пушкина навеяло на Сашу ту благодать, что у творческих людей зовется вдохновением. Сашу, что называется, одолел творческий зуд. Строки сами собой стали складываться в голове. Совершенно неожиданно, но вполне осознанно и даже отчетливо Саша «свернул» неоконченное письмо и вывел первую строку своего нового стихотворения: «Однажды в студеную зимнюю пору…»

Саша написал эту первую и такую важную фразу, но продолжение не излилось на монитор из Сашиной головы. Он никак не мог представить себе, что может произойти с тем, кто пребывает в зимней стуже, зимней порой. «Вероятно, он замерз – думал Саша, – но как воплотить это в стихах?» Несмелые Сашины пальцы запорхали по клавиатуре, и на мониторе волшебным образом появились сразу несколько строк:

Однажды в студеную зимнюю поруБлудил я по лесу, точнее, по бору.

Я брел, спотыкаясь, точнее, был пьяный.Еще улыбался. Закат был багряный.

То, что Саша написал, он потом радостно перечитал, наверное, сотню раз, и всякий раз душа его торжественно звенела в унисон мыслям и думам.

А еще, после того как Саша написал хоть и небольшое по размеру, но такое емкое по содержанию свое, настоящее произведение, он стал чувствовать себя несколько иначе. У него появилось новое видение. Он стал задумываться о других поэтах, и у Саши появились даже претензии к ним, к их стилю. Уже и Пушкин казался ему не великим русским поэтом, а дворовым хулиганом, писавшим на заборе от скуки.

А желание сесть за стихосложение возникло у Саши спонтанно и неожиданно. Окно его кабинета выходило на широкую оживленную улицу. Саша курил. Курил и выпускал дым в окно. И вот напротив своего окна в один зябкий осенний день он увидел нищенку. Но это не была старая бабка в задрипанном пальто. Женщина, которая избрала местом своей деятельности улицу напротив офиса Саши, не была старой. Точнее, нельзя сказать, что она была молода, но назвать ее бабкой у Саши не поднималась рука, вернее, язык. Скорее всего, она была самой настоящей бальзаковской женщиной и в свои тридцать лет выглядела как ровесница Бальзака, родившегося в 1799 году. Одета она была не очень. Видавший виды ватник, драные мужские трико и изъеденный молью платок.