Как я теперь живу

Свет и телефон, естественно, не работают. Ни посланий, ни записок, ничего, что бы помогло найти Эдмунда и Айзека, но, с другой стороны, стекла не разбиты и стены дерьмом ради куражу не вымазаны. Почти вся мебель снесена в сарай, а все остальное раскидано по углам или перевернуто. Куча битой посуды повсюду, а та, что не разбита, — грязная донельзя, объедки присохли. Туалеты полным полны, грязь и глина на всех коврах. Нашу одежду не тронули — но только потому, что она всем мала.

Кухня в самом жутком состоянии, эти вояки явно проводили здесь все время. На большом столе ворох бумажек, на стенах нарисованы карты, и никакой еды, кроме той, что я уже нашла в кладовке. В сарае — мы с Пайпер проверили — ни цыплят, ни овец. Никого. То ли разбежались, то ли их забрали, то ли пошли армии на обед.

В спальнях порядка чуть побольше — мебель сдвинута, но довольно-таки чисто. Затаив дыхание, открываю дверь в свою комнатушку. Внутри — старые белые стены, всё как в тот день, когда нас увезли. Только цветочки завяли, в бутылке одни сухие стебельки. Поднимаю одеяло с пола, кладу аккуратно на кровать, выглядываю в окно и вспоминаю, как Эдмунд привез меня сюда на джипе.

Я словно слышу эхо наших голосов, отражающееся от стен.

Напоследок заглядываю в ящики комода — там чистые, аккуратные стопки одежды. Всё, мне больше ничего не надо — только бы помыться как следует.

Смотрюсь в холле в большое зеркало — огромная ошибка, не могу узнать свое отражение. Тощая, грязная, волосы свалялись. Проверяю воду — насос не работает. Пайпер помогает мне натаскать наверх воды из бочки в саду, наполняю ванну — чуть донышко прикрыв, нахожу в спальне тети Пенн кусок мыла и шампунь. И, предвкушая чистую одежду, начинаю превращение в нормального человека.

Если вам доводилось ходить и спать неделю за неделей, не меняя одежды, вы меня поймете. Чудесное чувство — кожа снова шелковистая и гладкая. Какое счастье — постричь ногти, соскрести грязь с ладоней и ступней, а мыло пахнет как розы. Потом надеть чистую одежду и расчесать ЧИСТЫЕ волосы, и пусть сохнут — мягкие, пушистые — на теплом солнышке.

Мы снова наполняем ванну — очередь Пайпер. За чистой одеждой к ней в спальню приходится идти тоже мне — она не хочет туда входить. Не знаю, чего боится, но она уперлась — как маленький ребенок, который ни за что не откроет дверь шкафа, потому что там кто-то прячется в темноте. Наверно, страшится призраков, которые бродят по дому, — и не мне ее за это осуждать.

Я приношу ей чистую одежду — и беленькую кофточку. Совершенно непрактично, но так прекрасно быть чистой и непрактичной, что устоять невозможно. Сую в сумку и полезные вещи — джинсы, пару свитеров с капюшонами, трусы, носки — надевать на ночь на руки и на ноги, чтобы насекомые не покусали.

Мы обе теперь чистые и в свежей одежде. Как можем, расставляем в гостиной мебель по местам. Даже немножко приободрились. Приятнее всего выбросить старые кроссовки, которые я месяц не снимала, и надеть пару мягких туфель из прежней жизни — новых, дорогих, пахнущих кожей.

Что-то надо делать с Джетом, а то он все время выкусывает колючки, застрявшие в шерсти. Но купаться он не желает. Пришлось поискать собачью щетку в кладовке и потом в овчарне расчесать запутанную шерсть — от этого он тоже не в восторге. В кладовке нашелся пакет сухого собачьего корма — большая удача. Не так легко прокормить нас двоих, не говоря уже о собаке. Пакет тяжелый, нести его трудно, но кто знает, сможет ли он сам продержаться на бе́лках и кроликах.

Вернувшись в овчарню, я аккуратно раскладываю добычу по местам. Спички, мыло, чистая одежда, одеяла, собачий корм, одна свечка, завалившаяся под кресло, и несколько книг. Больше за один раз нам не унести — мы слишком усталые и истощенные, да и одолеть две мили совсем не так просто.

В тот вечер, пока я сижу, греясь на вечернем солнышке, Пайпер куда-то исчезает. Оказывается, она забилась в угол овчарни, завернулась в одеяло, прижала к себе Джета и рыдает почти беззвучно. Нос и глаза красные, рот раскрыт, и слезы текут и текут, словно она — бездонный колодец.

Я не спрашиваю, почему она плачет. Теперь мы чистые и более или менее в безопасности, и отсутствие родных еще очевидней. Я, признаться, ужасно томлюсь по Эдмунду. Но, по крайней мере, потерю матери я пережила давным-давно. А Пайпер враз лишилась мамы и трех братьев. Все, что у нее осталось, — я, да пес, да куча вопросов без ответов.

Как же хочется сказать кому-нибудь, что уже хватит, это последняя капля. Не могу я так, мне ужасно плохо, а Пайпер еще хуже. Гораздо хуже. Меня распирает от гнева и отчаяния, я, как Иов, готова показать Богу кулак. Но приходится сидеть рядом с ней, гладить ее по голове и бормотать, ну все, ну все, успокойся. Больше ничего нам не остается.

28

Как так можно жить? Но мы как-то живем.

Стараемся выжить — больше все равно заняться нечем.