Б. Гизен применяет эти и ряд других — менее существенных для нас — характеристик для описания немецких интеллектуалов XIX века. Мне представляется возможным расширить границы интеллектуальных сообществ за пределы политической оппозиции XIX века и применить этот концепт для описания советской партийно-государственной элиты. Для XX века такая операция видится оправданной благодаря происхождению коммунистической элиты первых поколений (1870 — 1890-х годов рождения, но отнюдь не «класса 1938 года»[326]
) из радикальной политической оппозиции, принесшей в официальную советскую политику первой половины XX века цивилизаторский пыл («культурная революция»), габитус самоизоляции (образ осажденной крепости) и ряд иных черт, свойственных классическим интеллектуалам в гизеновской интерпретации.Но искусство историка — искусство различать. У советских коммунистов была своя специфика. Исходным пунктом в обосновании своей исторической миссии для них служил образ русской отсталости.
Марксисты и народники, равно как и классические либералы или консерваторы, исходили из предпосылки, что Россия страна отсталая, и с этого утверждения начинали спор о том, «что делать» с очевидной всем им отсталостью[327]
.Историческая плоть контроверзы «отсталость — прогресс» была найдена в противопоставлении «Россия — Европа». Эта черта принципиально отличает российских интеллектуалов от их европейских (например, немецких) коллег, которые, напротив, исходили из тезиса о конструируемой ими нации как «культурной». Свою основную миссию советские коммунисты, как и российские интеллектуалы XIX века, усматривали в преодолении «отсталости» и распространении «культурности» как главного инструмента развития личности в России.
Заново изобретенный и инсталлированный на городской сцене «народный танец» в условиях ликвидации традиционной деревни, а вместе с ней и сельских культурных традиций, как нельзя лучше подходил для проекта жизнерадостной советской идентичности.
В развитии советской танцевальной самодеятельности в «правильном русле» партии не нужно было выполнять иной работы, кроме руководящей. Ей достаточно было закрепить за собой, так сказать, «директорские» полномочия, распределив исполнительские обязанности за отдельными «учителями», «воспитателями», «классными руководителями» и «примерными учениками». У большевиков было множество исполнителей культурной политики: министерства и методические центры, цензурные инстанции и заводские администрации, профсоюзы и комсомол, средства массовой информации и клубный персонал.
При знакомстве с культурной политикой в области массового зрелищного любительства обнаруживается ограниченный, но очень устойчивый круг канонических задач руководства массовым самодеятельным художественным творчеством, которые постоянно звучали с высоких трибун и в печати начиная с 1930-х годов: обеспечение репертуаром, специалистами, методикой, шефами-профессионалами. Все эти задачи и проблемы напрямую связаны с формированием и поддержанием самодеятельности — в том числе танцевальной — как перманентного учебного процесса. Культурная политика была нацелена на обеспечение успешного процесса обучения с помощью необходимых «наглядных пособий» — образцов для подражания в виде государственных ансамблей народного танца; опытных учителей — руководителей самодеятельных танцевальных коллективов; системы поощрения поездками и символическими наградами по результатам успешных выступлений на смотрах народного творчества.
Подведем итог. Так учила ли партия народ танцевать? Учила — постольку, поскольку создавала образовательный ландшафт и обеспечивала «учеников» «учебными пособиями». И конечно же, умело инструментализировала в своих целях бесчисленное количество грамотных и лояльных хореографов для создания «правильного репертуара» и руководства танцевальной самодеятельностью.
Авторы статьи об организации самодеятельности, заканчивающейся строками о партийной заботе о самодеятельности, апеллировали к партии, чтобы защититься от равнодушия заводской администрации, забывающей о своих обязательствах в отношении заводского самодеятельного художественного творчества: