Как партия народ танцевать учила, как балетмейстеры ей помогали, и что из этого вышло. Культурная история советской танцевальной самодеятельности

При нас была говорившая по-русски сопровождающая моего возраста, то есть лет двадцати пяти, имени которой я тоже совершенно не помню. Пусть будет Эльза. Незадолго до возвращения на родину я предложил пригласить ее на неофициальные дружеские посиделки. Меня поддержали двое музыкантов из института культуры. Собрались в номере у одного из них, баяниста. К нам присоединилась девушка, сопровождавшая другую группу. Ее я хорошо запомнил: маленькая Петра с повадками и грацией кошки. У баяниста ее приход вызвал реакцию фаталиста: мол, чему быть, того не миновать. Как потом оказалось, она сидела рядом во время долгой поездки в Берлин (обычно мы с ним сидели вместе, а тут меня не было) и вовсю с ним флиртовала…

Пили водку. Девушки прикладывались к рюмке — то есть к гостиничному стакану — наравне с нами. Балалаечник бренчал на гитаре. Вскоре Эльзе стало плохо. Она засобиралась в свой номер: «Водка захотела вернуться», — объяснилась она по-русски. Пока мы с балалаечником заботливо сопровождали ее до номера (а жила она напротив комнаты, в которой мы собрались, дверь в дверь), Петра закрылась с баянистом для более тесного знакомства. «Дружба-Freundschaft», как пелось в популярной гэдээровской песне тех лет… На следующее утро он отпаивал нас чаем и мечтательно, но по-рыцарски, без доказательных подробностей констатировал, что наши так не умеют. Мы молча пили чай, не любопытствовали.

Как я уже упоминал, я должен был переводить за экскурсоводом и за конферансье. Говорить приходилось много, поскольку достопримечательностей хватало. Плюс я был нарасхват у истосковавшихся по промтоварному разнообразию соотечественников. На обилие, по сравнению с СССР, одежды, обуви и продуктов питания было больно смотреть.

А вот на сцене дело у меня совсем не заладилось. Началось с того, что на первом же выступлении перед работниками какого-то завода, отдыхавшими за обильно уставленными, как мне тогда казалось, столиками, я поприветствовал зрителей фразой из советского учебника немецкого языка: «Дорогие товарищи!» («Liebe Genossinnen und Genossen!»). Публика возмущенно-пренебрежительно зашикала на мое нарушение повседневных коммуникативных конвенций: в той обстановке обращение «Дамы и господа» было бы уместнее…

Вообще, в той поездке я явственно ощутил неприязнь со стороны «простых» немцев. Продавщицы в магазинах самообслуживания зорко следили за советскими туристами, а на дискотеке какой-то парень, проходя мимо, сильно двинул меня, неуместно одетого в костюмную серую «тройку», в плечо и демонстративно обернулся, напрашиваясь на столкновение.

Я перестал переводить за ведущим концерта после эпизода, который я воспринял как унижение. На какой-то совсем камерной встрече, где не было фронтальной дистанции между артистами и публикой, я на свой страх и риск счел возможным экспромтом что-то в двух-трех предложениях объяснить публике. Командовавшая концертом администратор нашего заводского клуба у всех на глазах нетерпеливо замахала руками, отгоняя меня как надоевшую муху. О правилах держать темп выступления я тогда не знал. Мне этот жест показался грубым и бестактным. Пожаловались ли на меня за строптивость и отказ переводить объявления номеров во время концертов, я не знаю. Но неприятный осадок от той поездки остался.

В. И. Бондарева — ускользающий образ