Как птички-свиристели

Том взял «Школу доктора Уортла». Ему нравился Троллоп, и не в последнюю очередь потому, что, Побродив среди его книг, выставленных у букиниста, можно было отыскать романы, не уступавшие «Школе доктора Уортла» и тоже написанные недели за три, с яростной сосредоточенностью и концентрацией небывалой силы. Том вкладывал больше смысла, чем, вероятно, сам Троллоп, в сцены, где действовали английский священник и «сочинитель», а также американка (по закону — не совсем его жена). В короткие мрачные зимние дни время для Тома тянулось медленно. Университетский семестр подходил к концу. Особого желания писать не ощущалось. Развеяться лучше всего помогал Троллоп, и Том выстроил на полке «Макдермотов из Балликлорана», «Аяльского ангела», «Леди Анну» и «Линду Трессел», намереваясь взяться за них, разделавшись с доктором Уортлом и двоеженцами.

На небольшом фургончике, подъехавшем к дому за мебелью для Бет, сбоку значилось: «ГОЛОДАЮЩИЕ СТУДЕНТЫ», хотя двое перевозчиков явно не были ни студентами, ни голодающими. Они почти ничего не взяли. Как-то сразу бросалось в глаза отсутствие хомячков, переехавших в Беллтаун. Домашние палочники и золотая рыбка Орландо остались на Квин-Энн. Куда бы Том ни глянул, всюду стояли и лежали вещи, принадлежавшие скорее Бет, нежели ему, отчего усиливалась подсознательная уверенность: жена ушла не насовсем, а просто поехала в гости или решила отдохнуть от всего, временно перебазировавшись в беллтаунскую квартиру, похожую на гостиничный номер.

В то же время, забирая Финна из детского сада или наполняя продуктами тележку в супермаркете «У Кена», Том чувствовал — он стал заметнее. Судя по взглядам всех этих мам, было ясно: они знают. Хотя что именно знают или думают, что знают, — на сей счет Том предпочитал не задумываться. Увидев мать Эми вдалеке, между продуктовыми рядами, он втянул голову в плечи и сделал вид, будто разбирает мелкие буковки на упаковках лапши с куриным вкусом.

Том укрылся в доме вместе с книгами. В первый одинокий вечер ему пришло в голову: можно ведь кому-нибудь позвонить и вместе сходить поужинать или выпить. Однако, пролистав записную книжку с адресами, он обнаружил: звонить в принципе некому. У них с Бет имелось два списка — его коллеги ее — для маленьких домашних вечеринок. Люди, регулярно приглашавшиеся на суаре Бет и Тома, считались, удобства ради, их «друзьями»; на самом деле они оставались не более чем просто сослуживцами, или же родителями чад одного возраста с Финном, или соседями, общность которых вряд ли распространяется дальше одинаковых почтовых индексов.

Наиболее близко Том сошелся здесь с одним англичанином, Яном Тэтчеллом. Любитель выпить, лет шестидесяти, тощий, в неизменной хлопчатобумажной рубашке, Ян был марксист и последователь Е.П. Томпсона и Эрика Хобсбаума [77]; с начала семидесятых сотрудничал на кафедре истории в Вашингтонском университете, однако безмятежное отсутствие честолюбивых устремлений и провал попытки закончить великую книгу о чартизме не пустили его дальше звания адъюнкт-профессора [78]

. Тома забавляли перепалки Яна с женой Сарой, продолжавшиеся обычно далеко за полночь у них на кухне, выдержанной в фермерском стиле и заставленной трехлитровыми бутылями самодельной выпивки. Бет, впрочем, заклеймила Тэтчеллов «неразлучными старыми перечницами», хотя далеко не сразу.

Дойдя до фамилий на букву «Т», Том уже почти начал набирать номер Яна, но потом передумал. Их встречи с Яном проходили в оживленных спорах о Шелли, Томасе Гуде [79], Харди, Гиссинге, «Филантропах в рваных штанах» [80], Дике Френсисе, Тони Блэре, однако разговор о семейных делах не заходил ни разу. Ближе всего приятели подошли к обсуждению интимной сферы, когда Ян признался, что у него было подозрение на рак предстательной железы и паника.

Как обрывок птичьей трели в театре четче обозначает тишину, так и присутствие Яна на горизонте подчеркивало одиночество Тома. Если не с Яном общаться, то, выходит, больше и не с кем. Том подумал: такое положение дел надо бы изменить.

Он пробовал учиться спокойствию у сына, который, казалось, легко и невозмутимо принимал новый порядок жизни, осыпая отца жуткими каламбурами и рифмованными шутками.

— Мишка-панда в бар зашел… Ой!

— О нет, — стонал Том.

— Почему цыплятки перешли площадку?

— Не знаю я, и знать не…

— Чтобы попасть на другую сторону!

Однако Финн теперь называл Бет «моя мама», будто все время представлял ее Тому, словно какую-нибудь незнакомку. Сначала Том истолковал это как тонкую дипломатию, потом предположил: ребенок, видимо, просто заявляет о своем праве на то, что ему законно принадлежит: моя мама, мой папа, пытаясь вновь соединить распадающуюся семью. В остальном же, во всяком случае внешне, Финн, курсировавший между Беллтауном и Квин-Энн, был весел и полон энергии. Мальчик с мишкой в рюкзачке походил на маленького пассажира общественного транспорта, обладателя сезонного билета.