Как птички-свиристели

Домой, на Рождество, после первого семестра в Сассексе, Том ехал поездом от Ливерпуль-стрит и смотрел, как за Стратфордом, Форест Гейт, Уонстед-Флэтс и Мэнор-парком постепенно вырисовывается из мглы и копоти величественный Лондон. Свирепый восточный ветер, дувший со стороны Северного моря, гнал дым из труб над самыми крышами домов. У Севен Кингс поезду вслед глядела лисица, притаившаяся за темным глиняным холмиком. На гладкой шкурке зверька кое-где виднелись проплешины. Хотя тепловоз шел основательно, со всеми остановками, до дома было от силы десять — одиннадцать миль пути. В детстве то же расстояние представлялось Тому огромным, а Лондон казался зачарованным городом за тридевять земель, но теперь молодому человеку пришла в голову удивительная мысль: он ведь рос лондонцем, сам того не зная. А ощущение провинциальной отдаленности столица преподносила гражданам в качестве своеобразного дара, заставляющего каждого из них помнить свое место.

Тем декабрьским вечером, втаскивая вещи в дом на Лейдисмит-роуд, Том чувствовал себя чужим, однако уже по-другому. Багаж его состоял из двух одинаковых чемоданов, которые мать отыскала на летней распродаже, — производства фирмы «Антлер», в яркую шотландскую клетку, — Том их стеснялся. Не успел он позвонить, как Каталин широко распахнула дверь и расцеловала сына прямо на пороге. Коротко подстриженные, растрепанные волосы матери уже начали седеть, а при виде паутинки морщин у нее на лице Тому совершенно некстати вспомнилась знаменитая физиономия поэта Одена, похожая на неровный лунный ландшафт.

Радость матери сковала Тому язык. Каталин уже готовила традиционный для особых случаев обед: гуляш с клецками и помидоры с паприкой; а из буфета в столовой успели извлечь, заметил Том, бутылку эгерского вина «Кровь быка». Мать шинковала лук, вытирая слезы тыльной стороной ладони, и ее возбужденная речь лилась непрерывным потоком. За десять недель, проведенных среди коренных англичан, Том привык к правильному произношению и теперь едва поспевал за смыслом сказанного.

— Ай, dragam [89], Papi

[90]рано прийти сегодня, он вьедь так… Да что же ты совсьем не снимьешь пальто, как и не дома вродье, или холёдный здесь тебье? Vekoni [91]! А худой-то! Papi очень много хотьел говорить с тобой. Он деньги копить. Я знай, всю ночь о политике будьет больтать. Ох, Тамаш, egyetmista [92]уже, поверить трудно! Чуть-чуть — и професцор! Голёдный ты, да? Что покушать будьешь? Piritos [93]? Тости?

Том сидел с виноватой, лицемерно-покорной улыбкой, глядя на царившие вокруг бедность и беспорядок отрешенно, будто посторонний. У кухонной стены громоздились, чуть не падая на пол, стопки «Манчестер гардиан уиклиз», сотни и сотни экземпляров, начиная с 50-х годов. Порывшись в этих пожелтевших газетах, можно было прочитать о Карибском и Суэцком кризисе, о собаках, летавших в космос, и об убийстве Кеннеди. Каждое воскресенье отец медленно одолевал очередной номер, штудировал его от корки до корки, как учебник, а потом отправлял на кухню, в отсыревший архив.

Мать протянула Тому кружку с чаем, и ему пришлось разгребать сваленные на столе счета и рекламные проспекты, ища, куда бы ее поставить. Горевшая под потолком сороковаттная лампочка без абажура не столько освещала кухню, сколько делала резче тени, сгущавшиеся по углам. Каталин сновала туда-сюда, точно барсук в своей норке.

— Три недьели! — восклицала она. — Завтра мы к Джудит и Андрашу. Про тебья они всегда узнавальи, и как там твоя учеба тоже спрашивальи.

Том пробыл дома всего двадцать минут, а предстоящие три недели уже казались вечностью. Он попробовал мысленно сократить срок, вспоминая книги, которые требовалось прочитать к началу следующего семестра: «Гавэйн и Зеленый Рыцарь» [94], «Троил и Крессида» [95], «Наш современник Шекспир»

[96], «Комус» [97], «Кларисса» [98], «Том Джонс» [99]. Том думал, и уже с нетерпением, о своей квадратной, залитой солнцем комнатке в кампусе на Парк-виледж: там и репродукция с картины художника Хокни на стене, и разноцветные корешки пингвиновских сборников стихов, и покрывало с индийским узором, и аромат фрезий. Последнее принесла с собой девушка по имени Нуала, вот только она все рождественские каникулы проведет далеко — в Ларне [100]

.

— Papi купиль два билета на футболь, который в субботу. Ты идьешь и он.

— Вот это здорово! А с кем игра?

— Ой, Тамаш, откуда мне знать! Я думала, ты знаешь.

Теперь его близость с отцом держалась в основном на совместно придуманном мифе, что якобы оба — ярые болельщики «Уэст-Хэм юнайтед» [101]. Несколько раз в течение сезона они предпринимали паломничество на Аптон-парк [102]и в один голос выкрикивали имена Джеффа Херста и Бобби Мура. Сначала Том воображал, будто потворствует помешанному на футболе родителю, потом стало казаться, что все наоборот и отец потакает ему. Совсем недавно он понял: каждый из них догадывался об отсутствии у другого настоящего интереса, и это тайное знание объединяло даже теснее, чем могла бы связать общая страсть к игре.