Кальде Длинного Солнца

Не был ли сам Дрофа для него матерью, которую он, Дрофа, делал вид что помнит, а он, Гагарка, не мог вспомнить? Никогда не мог, никогда, а Дрофа шел с большой черной птицей, подпрыгивавшей на его голове, как на женской шляпке — птицей, чьи глаза сияли, как черные бусины, птицей, которая дергалась и подпрыгивала при каждом движении его головы, птицей-чучелом, насмехавшейся над жизнью и обманывавшей смерть.

Дрофы — птицы, но Дрофы могут летать — и это была правда Лилии, потому что мать Дрофы, она же мать Гагарки, звали Лилией, и ее имя на языке воров означало «правда»; Лилия взаправду улетела вместе с Гиераксом, бросив их обоих, и поэтому он никогда не молился Гиераксу, то ли смерти, то ли богу смерти, или очень редко и никогда всем сердцем, хотя Плотва сказал, что он, Гагарка, принадлежит Гиераксу, — вот почему Гиеракс схватил Дрофу, его брата, который был ему отцом и обманул его с рогаткой, и со всем остальным, со всем, что он мог вспомнить.

— Как ты, амбал?

— Порядок. Полный порядок, — сказал он Плотве. — Только, боюсь, сейчас я блевану.

— Идти могешь?

— Все в порядке, я понесу его, — объявил Дрофа, и по тембру его грубого баритона Гагарка узнал Кремня, солдата. — Патера сказал, что я могу.

— Мне бы не хотелось блевать на твою одежду, — сказал Гагарка, и Кремень зашелся от хохота, его большое металлическое тело затряслось, и карабин, висевший за плечом, стал сильно биться о его металлическую спину.

— Где Сиськи?

— Впереди. Вместе с патерой.

Гагарка поднял голову и попытался рассмотреть их, но увидел только блеск огня, след красного огня, протянувшегося через зеленое расстояние, и вспышку взорвавшейся гранаты.

* * *

Белый бык упал, алая артериальная кровь хлынула из его безупречной шеи и забрызгала позолоченные копыта. «Сейчас», — подумал Шелк, глядя на гирлянды оранжерейных орхидей, соскользнувшие с золотой фольги, которая покрывала его рога.

Он встал на колени рядом с упавшей головой. «Сейчас, или никогда».

Она пришла вместе с мыслью. Кончик его ножа начал первый разрез вокруг правого глаза быка, когда его собственный глаз уловил Священные Оттенки, появившиеся в Священном Окне: яркий рыжевато-желтый свет, переливающийся всеми цветами радуги: лазурным, сизо-серым, розовым и красным, и оглушительно черным.

И слова, которые вначале он не мог разобрать, слова, сказанные голосом, которым могла бы говорить старуха: менее звучным, менее вибрирующим, менее молодым:

— Слушайте меня! Вы, которые чисты.

Он предполагал, что если какой-нибудь бог и удостоит их посещением, то это будет Киприда. Незнакомые черты лица этой богини переполнили Окно, ее горящие глаза оказались сразу под верхним краем; она заговорила, и тонкая нижняя губа исчезла в основании:

— Чей это город, авгур? — Послышался шелест: все, кто услышал ее, встали на колени.

Уже стоя на коленях, Шелк ухитрился поклониться.

— Твоей старшей дочери, Великая королева. — Змеи вокруг лица — каждая толще, чем мужское запястье, но едва ли длиннее волос по сравнению с ее ртом, носом, глазами и мертвенно-бледными впалыми щеками; он мгновенно узнал ее. — Вайрон — город Жгучей Сциллы.

— Помню, вас всех. И тебя больше других, Пролокьютор.

Шелк так удивился, что едва не повернул голову. Неужели Пролокьютор здесь, где-то в тысячной толпе?

— Я наблюдала за тобой, — сказала Ехидна. — И слушала.

Молчали даже немногие оставшиеся животные.

— Этот город должен остаться для моей дочери. Такова была воля ее отца. Теперь вместо него говорю я, повсюду. Такова моя воля. Твои оставшиеся жертвоприношения должны быть для нее. Не для кого-нибудь другого. Неподчинение вызовет разрушение.

Шелк опять поклонился:

— Все будет так, как ты сказала, Великая королева. — В то же мгновение Шелк почувствовал, что он не столько почитает богиню, сколько подчиняется угрозе применения силы; но не было времени проанализировать свое чувство.

— Тут есть одна, подходящая для того, чтобы руководить. Она и станет вашим предводителем. Пускай она сделает шаг вперед.

Глаза Ехидны, твердые и черные, как опал, уставились на майтеру Мята. Та поднялась на ноги, и маленькими, почти жеманными шажками, наклонив голову, подошла к величественному существу, появившемуся в окне, и встала рядом с Шелком. Ее голова оказалась почти на одном уровне с его, хотя он стоял на коленях.

— Ты страстно жаждешь меча.

Если майтера Мята и кивнула, ее кивок был настолько незначителен, что его никто не заметил.

— Теперь ты меч. Мой. Сциллы. Ты — меч Восьми Великих Богов.

Из тысяч присутствующих, несомненно, максимум человек пятьсот слышали слова майтеры Мята, патеры Росомахи или самого Шелка; но все — от мужчин, настолько близких к вздыбленному алтарю, что их штаны оказались забрызганы кровью, до детей, которых держали матери, ростом едва ли выше своих детей — могли слышать слова богини, могли слышать раскаты ее голоса и в какой-то степени понимать ее, Великую Ехидну, Королеву Богов, высочайшую помощницу Двухголового Паса, самую близкую к нему богиню. Когда она говорила, они шевелились, как колоски на пшеничном поле, чувствующие приближающийся ураган.