Кальде Длинного Солнца

— Вот я и подумала, что будет лучше, если ты это сделаешь. Исповедуешь меня. Могет быть, мне остался всего день. Не так-то много.

— Женщин и авгуров обычно не подвергают позору казни, дочь моя.

— Даже если они идут против Аюнтамьенто? Не думаю. В любом случае меня запрут в Аламбреру или бросят в яму. Там, в ямах, слабых съедают.

Наковальня, ниже Синель на голову, поглядел на нее снизу вверх:

— Судя по твоим ударам, ты совсем не слабая, дочь моя. И ты била меня очень сильно, знаешь ли.

— Прости, патера. Это совсем не личное, и ты сам сказал, что это не считается. — Она посмотрела через плечо на Гагарку, Плотву и Кремня. — Могет быть, нам лучше пойти медленнее, а?

— С удовольствием! — Ему приходилось напрягаться, чтобы идти вровень с ней. — Как я и сказал, дочь моя, то, что ты мне сделала, не может считаться злом. Сцилла имеет право бить меня, как мать — ребенка. Полная противоположность тому, как этот человек, Гагарка, вел себя по отношению ко мне. Он

схватил меня и бросил в озеро.

— Не помню.

— Сцилла не приказывала ему это сделать, дочь моя. Он действовал по собственной злой воле. Если бы меня попросили отпустить ему этот грех, я вовсе не уверен, что смог бы заставить себя это сделать. Ты находишь его привлекательным?

— Гагарку? Конечно.

— Признаюсь, я сам нашел его прекрасным образцом самца, когда впервые увидел. Нельзя сказать, что он красив, но, тем не менее, его мускулистая мужественность очень впечатляет. — Наковальня вздохнул. — Мечты

… Я имею в виду, что юные женщины, такие как ты, дочь моя, нередко мечтают о таком мужчине. Грубом, но, как они надеются, не лишенном внутренней чувственности. Но когда они встречаются с таким субъектом, неизменно разочаровываются.

— Он приложил меня пару раз, пока мы перлись в это святилище. Он рассказал тебе об этом?

— О посещении святилища? — Брови Наковальни взлетели вверх. — Гагарка и ты? На самом деле — нет.

— Бил меня, я имею в виду. И даже, могет быть… Не имеет значения. Однажды я присела на один из белых камней, и он ударил меня ногой. По ноге. И болит до сих пор, вот.

Наковальня покачал головой, потрясенный жестокостью Гагарки:

— Могу себе представить, дочь моя. Я, например, не стал бы критиковать тебя за это.

— Только скоро все кончится. Киприда, сечешь… ну, ты знаешь, что говорила Сцилла. Это все началось на похоронах Элодеи. Элодея — это девица, которую я раньше знала. — Синель переложила гранатомет в другую руку и вытерла глаза. — Мне все еще очень жаль ее. Всегда будет.

— Твоя печаль делает тебе честь, дочь моя.

— Сейчас она лежит в ящике глубоко в земле, а я в ней иду, только моя дорога намного глубже. И я спрашиваю себя: не мертва ли я, как она? Могет быть, да.

— Ее душа, без сомнения, присоединилась к богам в Главном компьютере, — мягко сказал Наковальня.

— Душа, точняк, а что с ней самой? Как ты назовешь то, из чего построен этот туннель? Из него делают дома, иногда.

— Невежественные люди говорят коркамень, ученые — навиляпис

.

— Большой ящик из коркамня. Вот мы где, точно так же похороненные, как Элодея. И я собираюсь сказать, патера, что Киприда никогда не говорила Гагарке, что она — Киприда. В отличие от Сциллы. Она говорила с ним, но он-то думал, что Киприда — я, и он очень полюбил ее. Он дал мне это кольцо, сечешь? Потом она поговорила с людьми в Лимне, вошла в мантейон и… ушла. Вообще ушла из меня, и оставила меня одну перед Окном. Я испугалась до смерти. У меня было немного бабок, и я купила себе красную наклейку…

— Бренди, дочь моя?

— Ага. И я закинула его в себя, воображая, что это ржавчина, потому как они почти одного цвета. Потребовалось много, прежде чем я перестала бояться, но все равно немного осталось, где-то в голове и глубоко в кишках. Потом я увидела Гагарку, он тоже оказался в Лимне, так что я подцепила его, потому как у меня не было золота, и я была слегка пьяная, старая пьяная шлюха. Ну, естественно, он и влепил мне. Не так сильно, как однажды Окунь, и мне очень жаль, что я приложила тебя. Предполагается, патера, что боги заботятся о нас, а?

— Безусловно, дочь моя.

— А Сцилла нет. Она могла б не выставлять меня на солнце и сохранить мою одежду, и теперь я б не сгорела. Нам было очень жарко, когда я бежала для нее; платье мешало ей, и она разорвала его и выбросила. Мое лучшее зимнее платье.

Наковальня прочистил горло.

— Я собираюсь поговорить с тобой об этом, дочь моя. О твоей наготе. Возможно, я должен был сделать это раньше, когда отпускал тебе грехи. Я предвидел, однако, что ты можешь неправильно понять меня. Я сам сгорел, но все равно прилюдная нагота — грех.