Календарь Морзе

– Э… не надо так страшно говорить, слушай! Знаем такого… Совсем немножко знаем! Совсем чужой человек, совсем! – Старший Марамоев побледнел и прислонился к стенке, чтобы не упасть.

– Есть подозрения, что он связан с… неважно, – высокий покачал головой. – В очень нехорошие дела вы влезли, очень… За это знаете что бывает?

– Что? – обмирая голосом, спросил младший.

– По всей строгости, – непонятно, но очень зловеще сказал низкий.

– Не надо по строгости! – заторопился Марамоев-старший. – Совсем не надо! Мы ни при чем! Мы не знали, слушай!

– Так вы утверждаете, что не имели информации о…

– Не имели, мамой клянусь! Никогда никого не имели и иметь не будем!

– И вам нечего рассказать органам?

– Нечего, слушай, совсем нечего!

– Чистосердечное признание облегчает душу, – сказал низкий своим жутким серым голосом. – Подумайте об этом до вечера…

Он закрыл папку с сухим хлопком твердого картона, от чего семейство Марамоевых нервно вздрогнуло. эсбэшники развернулись и молча вышли вон.

– Чтобы духу здесь больше не было этой задницы осла, этого Продулова! – держась за сердце, сказал сыновьям Марамоев-старший.

Чото был спасен.

– Почему до вечера-то? – спросил я Филимона Самигина, актера стрежевского драмтеатра, чьей помощью я беззастенчиво воспользовался.

– Не знаю, Антох, – легкомысленно отмахнулся тот, выйдя из образа. – Роль требовала.

Филя – сильно пьющий и довольно неказистый труженик региональной Мельпомены – вершиной своей театральной карьеры мог считать роль репки на детском утреннике. Однако тринадцатого июля в нем проснулся талант. Его имперсонализации стали так совершенны, что Станиславский ему бы не то что поверил – уверовал бы, покаялся и принял постриг. На представлениях Филе приходилось умерять свою убедительность, чтобы Дездемона – бальзаковского возраста прима Нинель Козолупова – не пачкала панталоны с испуга при виде этакого мавра. За бутылку хорошего вискаря Филимон охотно согласился предоставить напрокат накладные усы и немного грима, а заодно и сыграть архетипического чекиста эпохи «черных воронков». Как по мне, вышло даже слишком натурально – но талант есть талант.

– Продулов же ваш помощник? – мягко поинтересовался Александр Анатольевич.

– Чото? То есть Женя? Да, ассистент, – подтвердил я. – Никогда бы не подумал, что он во что-то замешан. Кроме некоторой легкомысленности и неразборчивости в связях – очень положительный молодой человек.

– То есть вам ничего не известно об этой странной истории?

– Откуда? – изумился я. – Это просто детектив какой-то! Но пострадавших, как я понимаю, нет?

– Как сказать… – покачал головой Вассагов. – К вечеру семейство Марамоевых хорошенько подумало. Первой в нашу дверь постучалась девица. Она принесла донос на отца и братьев. Потом пришел младший брат, сдавший папу и старшего. Потом старший поспешил заложить остальных. Глава семейства, надо сказать, явился последним и сдался сам, не забыв заранее написанные показания на всех родственников.

– Шпионы? Террористы? Заговорщики? – удивился я.

– Никакие они, конечно, не террористы и не заговорщики, – отмахнулся Александр Анатольевич. – Но коррупционные действия в отношении проверяющих органов, а также мелкий рэкет – в наличии. Даже у девицы рыльце в пушку – давала взятки за экзамены в техникуме. Все во всем признались, наперебой давая показания.

– Надо же, какая похвальная откровенность! – посочувствовал я. – Какое глубокое, искреннее раскаяние!

– Кто-то, понимаете ли, очень сильно их напугал… Знать бы кто…

– Удивительная история, удивительная. Но мне пора на работу, если не возражаете.

– Не возражаю… Но если вам встретится что-то странное… Сразу звоните.

– Более странное, чем обычно?

– Именно.

– Непременно.

Я уже направился к двери, когда Вассагов окликнул меня:

– Антон, какой у вас талант?

– Не раскрылся, – соврал я, не моргнув глазом. – Но даже если бы и…

– Вы бы не сказали, понимаю. Вы никогда не думали, Антон, почему тема талантов настолько табуирована? Казалось бы – осенило тебя, гордиться должен! Но нет у нас интимнее вопроса, чем талант.

– Наверно, потому, что уж больно сокровенные желания в них проявились, – сказал я. – А люди и себе-то боятся признаться, чего им на самом деле хочется. Потому что хочется им обычно всякой херни.