Калёные тропы

Грохот пулеметной стрельбы, раздавшийся в эту минуту на противоположной стороне площади, почти не произвел никакого эффекта. В «армии» Махно это было обычным явлением. Стреляли по любому случаю: и в знак сбора, и для выражения восторженных чувств, и просто так — по пьяному делу. Стрелял тот, кто только хотел. Однако некоторые все же подняли головы и посмотрели по сторонам с таким видом, словно хотели спросить: кого, мол, зовут? В глубине площади стоял на тачанке большой толстый человек с непомерно маленькой головой и, размахивая длинными руками, что-то кричал.

— Братишки! — крикнул махновец с висячими усами. — Жаба народ кличе. Треба итти.

Толпа повалила к тачанке. Вместе со всеми как ни в чем не бывало шагал Афонька Кривой.

Несколько сот человек окружили тачанку. Все смотрели на Фильку, ждали, что-то он скажет.

— Братишки! — крикнул Филька. — Мой помощник Копчик сегодня ночью произвел самочинный обыск и смыл вот эту штуку.

Толпа ахнула. Махновцы жадными глазами смотрели то на Фильку, который, высоко подняв руку, держал наманикюреннымии пальцами золотой портсигар, то на стоявшего у тачанки тщедушного человека с бледным лицом, которому маленький с горбинкой нос действительно придавал сходство с копчиком.

— Шо ему за это полагается? — спросил Филька зловеще.

Площадь молчала.

— Шлепнуть его! — спокойно сказал усатый махновец.

— Не надо… Пустить!.. Расстрелять!.. — на разные голоса закричали в толпе.

Филька махнул рукой в знак того, что решение принято, сунул портсигар в карман и с довольным видом полез с тачанки.

— Ну, пошли, милый! — ласково сказал он, подходя к Копчику и легонько выталкивая его из толпы.

Копчик прянул в сторону, бормотнул что-то, хватаясь за тачанку.

— Ты шо, милый, боишься? Не бойся, миляга, больно не будет. Я тебя по старой дружбе так шлепну, шо и маму сказать не успеешь, — успокаивал Филька.

Копчик затрясся всем телом; и, уцепившись за тачанку, залился отчаянным криком.

Филька нахмурился. Его мощная челюсть угрожающе выставилась.

— Ну, хватит! — резко сказал он. — Пошли! Не будем волынить!

Схватив упиравшегося Копчика за шиворот, он оторвал его от тачанки и поволок из толпы.

Спустя некоторое время у крайних хат хлопнул выстрел.

— Ишь, сволочи, не поделили! — сказал Афонька, посмеиваясь.

— Да уж Жаба… это такой… — говорили махновцы, — своего не упустит. Вот и заимел портсигар.

Толпа расходилась. Внезапно в глубине выходившей на площадь улицы произошло движение. По улице с грохотом мчались четвернями тачанки.

— Батько! Батько приехал! — завыла толпа, бросаясь навстречу Махно.

Афонька, растопырив локти, ершом пробирался к окраине площади. Грубо толкал встречных и поперечных. Еще во время драки ему подбили другой глаз; он плохо видел и, потеряв направление, выбрался к окраинным хатам, когда тачанки уже проехали. Все же он успел вполглаза увидеть, как на крыльцо небольшого дома поднимался маленький человек в черном пиджаке, перехваченном сверху ремнями, в смушковой шапке и в высоких сапогах. Маленький человек был Махно.

Махно сидел за столом, положив локти на карту и запустив руки в длинные волосы. Хозяйка, вдовая попадья со скорбным лицом, испуганно моргая, молча стояла у буфета, ждала, не прикажет ли «батька» чего. Хотела нести обед, уже давно было готово, да кто его знает, бешеного: спросишь, а он еще запустит чем попадя. В прошлый раз чуть не убил.

Кто хоть раз видел Махно, тот запоминал его на всю жизнь. С землисто-желтым, всегда чисто выбритым лицом, с впалыми щеками и жесткими черными, падающими на узкие плечи волосами, Махно напоминал переодетого монастырского служку, заморившего себя постом. По первому впечатлению это был больной туберкулезом человек, но никак не грозный и жестокий атаман, вокруг имени которого сложились кровавые легенды. И только небольшие темнокарие глаза с необыкновенным по упорству и остроте взглядом, не меняющим выражения ни при редкой улыбке, когда он показывал желтые лошадиные зубы, ни при отдаче самых жестоких приказов, вызывали безотчетное содрогание у каждого, кому приходилось с ним встречаться, и придавали зловещий вид его лицу.

«Ишь, нечистый дух, как сверкает глазищами! — думала попадья, искоса поглядывая на Махно. — И принесла его нелегкая на мою голову! И хоть бы слово сказал, чорт косматый… Знай сидит да молчит…»

За дверью заскрипели грузные шаги. В комнату, не спросись, вошел Филька.

— Почтение, Нестор Иванович! — с угодливым видом заговорил он, подходя к «батьке» и пожимая протянутую ему небольшую с белыми ногтями голодную волосатую руку.

— Здравствуй! Новости есть? — блеснув на него глазами, спросил Махно скрипучим, как всегда, голосом.

— Есть… Обедать будешь?

— Буду.

— А насчет питьбы как?

— Катай! — кивнул «батька».

Филька повернулся, глазами показал попадье — подавать. Потом слазил в буфет, поставил на стол две бутылки коньяку, стаканчики и тарелку с огурцами. Аккуратно поправив рукава, он разлил коньяк в стаканчики — побольше в «батькин», поменьше в свой — и с нетерпеливым любопытством в желтых кошачьих глазах уставился на Махно.