Каллокаин

– Дворец Киностудии, вечером, двадцать ноль-ноль, – сказал он. – Не знаю, что у них сегодня, но что-то да будет. Все будет в порядке. Меня там никто не знает, но они узнают печать… Ну, теперь вы довольны? Надеюсь, я не совершил ничего предосудительного…

Глава одиннадцатая

Я практически уверен, что именно это он и сделал. Уже через пару дней мне стало ясно, что никакого права находиться во Дворце Киностудии у меня не было. Очевидно, что для того, чтобы избежать полученного шока, требовалась совершенно иная подготовка и, возможно, принципиально другое образование. Впоследствии я был также уверен, что уполномоченная инстанция гарантированно отказала бы мне в пропуске. Конечно, восприятие несколько исказило мое лихорадочное состояние; подобные искажения обычно быстро проходят, но потрясение, полученное в тот вечер во Дворце Киностудии, сохранялось и по прошествии нескольких недель.

Мое вдумчивое существование в мире возвышенных принципов оказалось недолговечным. Непробиваемая холодность Лаврис подкосила мою уверенность и прежде всего уверенность в себе. Кто я такой, чтобы делиться планами спасения Государства? Больной, уставший человек, слишком больной и слишком уставший, чтобы искать убежище у безупречной принципиальности с высоким голосом, лишенным эмоций.

Будь у Лаврис глубокий голос с материнским подтоном, как у той женщины из секты сумасшедших, умей она утешать, как Линда, она была бы самой обычной приветливой женщиной… Додумавшись до этого, я очнулся от своей дремоты и, преодолев усталость, спешно покинул метро на нужной мне станции. Пропуск, выписанный запозднившимся служащим, и печать Третьего Бюро служили в качестве лицензии, и, сам не понимая как, я оказался перед подземными воротами Дворца Киностудии. У всех значимых столичных учреждений был собственный подземный вход, и так получилось, что за все время пребывания в столице я ни разу не вышел на свежий воздух.

Когда, поддавшись порыву, я попросил подключить меня к подготовке и получил пропуск, то решил, что увижу съемки фильма. Сидеть более или менее комфортно и следить за киносъемкой было бы интересно и потребовало бы от меня в моем тогдашнем состоянии умеренного напряжения. Но я ошибся. Меня впустили в обычный лекционный зал – никаких софитов, занавесов, костюмов. На скамьях сидела сотня слушателей в обычной униформе для свободного времени – и все. Меня подробно допросили, проверили документы, после чего разместили на одном из задних рядов.

С трибуны произносились приветственные речи. Я сделал вывод, что мероприятие посвящено предварительной оценке обширного числа киносценариев, определению важнейших направлений работы и первичной выбраковке идей. В качестве организаторов упоминались различные учреждения, в том числе некоторые бюро Министерства Пропаганды, Консультативный Комитет Деятелей Искусств и Министерство Здравоохранения. Служба Добровольного Самопожертвования, однако, отсутствовала, и вскоре я понял почему. Публика радушно встретила докладчика, по-видимому, психолога соответствующей специализации. Я пристально рассматривал его, пока он занимал место за ораторской кафедрой. В химиогородах психологи были редкостью, если к ним не причислять единичных консультантов детского и молодежного лагерей и психотехников, которые тестируют молодежь для распределения по профессиям. Джин Какумита, невысокий, субтильный, с блестящими темными волосами, сопровождал свое выступление живой и тщательно продуманной жестикуляцией. Мне, разумеется, сейчас не удастся передать его речь слово в слово, некоторые ее фрагменты забылись. Но сохранившаяся в памяти картина вполне позволяет изложить основной смысл.

– Бойцы, – начал он, – передо мной лежит огромная кипа бумаги, появившаяся усилиями трехсот семидесяти двух сценаристов. Но обсудить триста семьдесят две рукописи мы не сможем, да простят нас все авторы. (Смех в зале: разумеется, щелкоперы, отдающие на суд непрофессиональный сырой материал, не могут рассчитывать на продолжение работы.) Вместо этого я выступлю с кратким критическим обзором, который заодно определит основные направления нашей работы.