Камея из Ватикана

…И всякие мысли лезут в голову! Непристойные – какой ужас! – и очень соблазнительные. А что, если бы все было не так, и мы встретились не в Дождеве посреди карантина, а в Москве, и пошли бы вместе… куда бы нам сходить там, в Москве… допустим, на выставку картин, а потом к тебе домой под предлогом еще каких-нибудь картин, хотя мы оба знали бы, что это просто предлог, и ждали бы продолжения, и сначала все было бы неловко, а потом – отлично, от души. И мы договорились бы встретиться уже вечером, и весь день я думала бы только о тебе и о продолжении.

И Тонечка хороша! У меня, говорит, тесто не поставлено! С чего она взяла, что они должны остаться наедине?!

Все равно ничего не выйдет.

Иногда – очень редко! – хочется чего-то настоящего. И никогда не получается.

Как только они зашли в Тонечкин дом, та сразу объявила, что сейчас будет кофе, – до мяса и «язычков» еще далеко, а есть уже хочется.

Сверху прискакал Родион, за ним, кажется, на попе по ступенькам съехала маленькая собака породы пражский крысарик.

Тонечка велела ему принести свои рисунки и дров к печке.

– Сначала можно рисунки, – добавила она, подумав. – Саш, пойдемте все на террасу, сегодня на улице отлично. Где мой «позорный волк»?..

Она нацепила жилетку странного меха, кое-где вылезающего клоками, наставила на поднос чашек, тарелок, салфеток и прочего и вручила Федору Петровичу.

– Вынесите, пожалуйста.

Потом моментально нарезала хлеб толстыми ломтями, ветчину прозрачными лепестками, а сыр – маленькими кубиками. Все вместе выглядело так аппетитно, что Федор моментально вспомнил, что не ел со вчерашнего дня.

– А чай? – спросил Родион. – Может, самовар?

– Самовар долго. Я тебе чай уже заварила.

Мальчишка не любил кофе, зато страстно любил чай – любой, лишь бы много. Черный, зеленый, с яблоками, с сушеной малиной, с мятой, с лимоном, со смородиновым листом – так заваривала бабушка Марина, Марина Тимофеевна, Тонечкина мама…

Они уселись на террасе: оживленная Тонечка, грустная Саша, задумчивый Федор Петрович и Родион, полный энтузиазма и предвкушений.

Федор Петрович долго рассматривал портреты Лидии Ивановны, а потом сказал Родиону то, что все взрослые говорили ему в последнее время:

– У тебя талант. Ты должен учиться.

– Я собираюсь в Суриковское, – откликнулся Родион, уминая хлеб с ветчиной.

– Ничего ты не собираешься, не выдумывай, – тут же вступила Тонечка. – Тот, кто собирается в высшее учебное заведение, по крайней мере уроки делает. Хоть иногда.

– Вот здесь прямо… ее выражение, – сказал Федор. – Я ее такой и помню.

– На Ахматову немного похожа. – Тонечка взяла у него из рук рисунок. – Времен Фонтанного дома.

– Я никогда об этом не думал. Но… пожалуй…

– И камея! На всех рисунках, видите, она есть.

– Тетя Лида… – Федор Петрович все перебирал рисунки. – Когда умер дядя, она вполне могла остаться в Италии, у нее были средства на безбедную жизнь. Но тетя решила иначе. Она оставила себе камею из Ватикана и… еще один дядин подарок. Вернулась сюда, купила этот дом, что-то отложила «на прожиток», – он улыбнулся. – Так она выражалась! Она говорила, что не желает быть никому в тягость, у нее есть собственные средства.

– Какая мудрая женщина, – пробормотала Тонечка, – прямо как моя мама.

Федор посмотрел на нее.

– Вам чаю или кофе?

– Все равно.

– Так не бывает.

– Тогда чаю.

– Ну? – поторопила Саша. – Зачем ваша тетя вернулась в Россию, когда умер дядя? И почему вообще они жили в Италии?

– Сначала в Голландии, довольно долго. Дядя служил там атташе по культуре, а тетя работала в музее Рубенса. Она была знатоком западноевропейского искусства, училась у Ирины Антоновой, которая возглавляла Пушкинский музей.

– Да мы знаем, кто такая Антонова, – перебила Саша. Теперь она смотрела на Федора во все глаза, слушала каждое слово.

– Именно из Голландии у нее привычка никогда не задергивать шторы. Там так принято.

– А в тот вечер они были задернуты! – вставила Тонечка.

Она тоже слушала – с восторгом. Глаза у нее горели. Сценарист в голове исписал уже половину свитка, перо так и скрипело, брызгали чернила!..

– Потом дядя стал советником посольства Италии, – продолжал Федор Петрович как ни в чем не бывало. – И они переехали в Рим. Дядя работал в группе Громыко, был такой министр иностранных дел, очень прогрессивный мужик. Он все время хотел наладить отношения с Ватиканом, Брежнева уговаривал. Брежнев – это…

– Мы знаем, кто такой Брежнев! – опять перебила Саша.

– Посольская резиденция была на Виа делла Кончилиационе, а моя школа совсем рядом. Я ходил через парк Адриана, мимо Замка Святого Ангела.

Вся компания смотрела на него затаив дыхание. Даже маленькая собака на коленях у Родиона не отводила от рассказчика блестящих янтарных глаз.

– Дядя и тетя забрали меня к себе, когда… Ну, то есть я и так почти все время проводил у них, но…

Он вдруг покраснел – тяжело, до лба, до светлых волос. Кажется, кожа под волосами покраснела тоже. Набрякли щеки, обозначились морщины под глазами и у рта, и сразу стало ясно, что не так он и молод, этот самый Федор Петрович Батюшков.