Каменная ночь

Подобные частные истории вполне могут оказаться фантазиями, своего рода городскими легендами, однако конкретно за этим страхом стоит правда, и она вполне реальна. Действительно, зимой 1921 года власти некоторых регионов, наиболее тяжело пострадавших от голода, вынуждены были ввести запрет на продажу переработанного мяса, чтобы остановить торговлю человечиной[532]

. Местные санинспекторы и милиция зафиксировали страшные случаи. Рассказ Николая Бородина об одном из них, при всей своей чудовищной наглядности отнюдь не является чем-то исключительным. В его районе украинская милиция обнаружила под одной из крестьянских хат подвал. Подозрения вызвал тот факт, что мужчина и женщина, жившие в этом доме, продавали в городе пирожки с мясом. Бородин утверждал, что из-за спин милиционеров, столпившихся в проеме, он смог увидеть то, что предстало взорам очевидцев, как только открыли дверь в подвал. “Бочки с частями детских тел, разделанные и засоленные, и головы, с которых сняли скальп. В центре подвала стояла колода мясника, а на полу валялись нож, топор и какие-то тряпки. За моей спиной кого-то шумно вырвало”, – рассказал он[533]

. Ему и самому стало нехорошо. Он вспомнил, что в тот самый день купил у семейной пары пирожок. Когда Бородин шел прочь от этого дома, в его ушах звенели крики. Оглянувшись на пыльную площадь, он увидел этих мужчину и женщину: они стояли на коленях в лужах собственной крови, собравшаяся толпа забивала их до смерти.

Простые советские граждане испытывали подлинное сострадание к жертвам голода, ужасались их деградации и мукам и были готовы предложить им свою помощь. Голод мог бы стать еще одной возможностью проявить революционный пафос, бросить силы всего общества на помощь нуждающимся. Но руководство страны по большому счету избегало и того и другого. Официальное отношение к частным благотворителям было жестким. В основе него лежал прецедент, ранний отголосок этого нового официального тона властей, восходящий к 1891 году. Во времена последнего масштабного голода, пережитого царской Россией, Ленин выступил с критикой либеральной интеллигенции, собиравшей деньги и помощь для пострадавших. “Голод служит прогрессу, – заявил он. – Разговоры о помощи голодающим есть выражение сладкой, как сахарин, сентиментальности, так характерной для нашей интеллигенции”[534]

. В тогдашнем представлении Ленина благотворительность лишь укрепляла существовавший общественный порядок. Либералы были озабочены латанием отдельных фрагментов этой реальности. Ленин осознавал, и вполне справедливо, что усилиями филантропов не решить фундаментальных проблем сельской перенаселенности и крестьянских задолженностей.

К 1921 году мир изменился. Россия стала диктатурой пролетариата и бедного крестьянства. Однако даже намеки на частную благотворительную помощь все еще считались выражением той самой “сладкой, как сахарин, сентиментальности”. Любому действию требовалось должное руководство. “Рабочий знал и знает голод, – утверждалось в передовице «Коммунального работника» в августе 1921 года. – Ему не нужны наглядные, действующие на нервы описания голода”. Газета от подобных описаний воздержалась. “Частные денежные пожертвования, личные вещи и лишняя еда, [переданные на нужды голодающих], могут и вправду немного облегчить их страдания. Но это не то, что крестьянин ожидает от рабочего, и не в этом состоит реальный вклад рабочих”, – продолжал автор. В лучших макроэкономических традициях правительство требовало от рабочих не жестов благотворительности, а повсеместного повышения производительности труда[535]

.

Те же отстраненность и беспристрастность, так разительно отличавшиеся от пропаганды революционного мученичества, можно найти в большей части текстов о голоде и его последствиях. Читатели журналов вроде “Коммунального работника” могли узнать о том, что русские – народ стойкий и выносливый, готовый дать такой же отпор этому врагу, какой дали контрреволюции, противопоставив ему упорный труд и рациональность. Даже людоедство описывалось с научной строгостью. Книга, предназначенная для обычных читателей и написанная со всей возможной осторожностью, рассказывала о том, что каннибализм времен массового голода не имеет ничего общего с леденящими кровь ритуалами первобытных племен. Большая часть преступников умрет вскоре после того, как впервые от отчаяния попробует человечину; маловероятно, что каннибалы “войдут во вкус”. Авторы объясняли читателям, что эту практику можно сравнить с каннибализмом в животном мире, в котором многие виды животных, “особенно кролики”, пожирают своих детенышей, когда испытывают затруднения с пропитанием[536].