Каменная ночь

Среди людей, претворявших эту политику в жизнь, были и те, кто на первых порах искренне верил в то, что приносит в деревню новую цивилизацию. В промышленных городах фабрики “брали шефство” над колхозами и давали им название (отсюда колхозы “Шарикоподшипник”, “Серп и Молот” и сотни колхозов имени Маркса и Ленина по всему Советскому Союзу)[547]. Идея была в том, чтобы обмениваться знаниями, инструментами, добровольцами-рабочими и, возможно, даже продовольствием. Подобный идеализм быстро разбился вдребезги. Хотя в сознании людей коллективизация и не начиналась как борьба с крестьянством, она быстро приобрела все ее характерные признаки. Люди, проводившие ее в жизнь – выгонявшие кулаков из их собственных домов, сгонявшие в загоны тощую скотину и шарившие железными прутьями под полами покинутых хат в поисках припрятанного зерна, – были заложниками данных им приказов.

Какие бы идеи ни владели ими в начале кампании, какие бы сомнительные или утопические мотивы ни двигали ими, вскоре они оказались в капкане этой схватки. По мере углубления кризиса, по мере того, как отдельные добровольцы, передовые отряды коллективизации начинали осознавать реальность жизни и смерти в водовороте этой второй революции, сама партия начала разваливаться на части. Одни были в ужасе от разворачивающейся бойни, следовали приказам, но испытывали отвращение от собственной ответственности за происходящее[548]

. Другие справедливо опасались, что недавно обретенное ими социалистическое мироустройство рухнет. Кризис 1929–1932 годов был не просто упражнением в безжалостном экономическом волюнтаризме под управлением государства. Это компонент в нем был, особенно в начале, но этим кризис не исчерпывался. Почти для всех участников и действующих лиц он обернулся отчаянной борьбой за выживание.

В этих условиях самый простой путь пролегал через подлинную веру. “Пусть все они вымрут, – бормотали особенно фанатичные активисты, – но этот район мы коллективизируем на 100 процентов”[549]. “Мы обманывались, потому что хотели обманываться. Мы так сильно верили в коммунизм, что были готовы принять любое преступление, если оно было залакировано хотя бы малой толикой коммунистического жаргона”, – писал бывший активист[550]

. Даже сегодня некоторые вспоминают процесс коллективизации в очень аккуратных, идеологически выдержанных терминах. “Да на него достаточно было взглянуть, чтобы увидеть, что это был кулак с головы до ног. Достаточно было посмотреть на него одну секунду, чтобы понять, что этот человек не был советским человеком”[551].

Когда же этот самообман потерял свою убедительность, утописты смогли сосредоточиться на долгосрочных перспективах социалистического строительства. “Мы должны были отвести глаза от деревни, – объяснял один бывший активист, – и увидеть другие части картины”[552]

. Когда и эта стратегия провалилась, у активистов не оставалось другого выхода, кроме как винить во всем необходимость следовать приказам. Писатель Василий Гроссман понимал каждую из версий происходящего. Подлинная вера, по его мнению, была маской, за которой было удобно спрятаться. В своей повести “Все течет” он писал: “А в активе всего было: и такие, что верили и паразитов ненавидели, и за беднейшее крестьянство, и были – свои дела обделывали, а больше всего, что приказ выполняли, – такие и отца с матерью забьют, только бы исполнить по инструкции”[553]. Один из уцелевших рассказывал, как была раскулачена его собственная семья – как будто три брата на самом деле были отцом и двумя сыновьями. Деревенский сход согласился, что “проверять все равно никто не будет. Если каждым из братьев заниматься отдельно, то мы не сможем их раскулачить, потому что для этого нет никаких оснований… и уже тогда наши головы полетят с плеч за то, что мы не смогли выполнить инструкции”[554]

.

Активистов, занимавшихся раскулачиванием, привлекала возможность поживиться. Воров и погромщиков редко ждало наказание. По словам Шейлы Фицпатрик, “существует великое множество донесений о том, что активисты присваивали себе имущество раскулаченных ими людей”. Она упоминает случай, произошедший в Пермской области, где люди, выгнавшие крестьянина по фамилии Тимшин на улицу, “на месте съели его мед и рассовали его папиросы по карманам. Они не включили в опись имущества серебряные часы, которые оказались в кармане у милиционера Игашева”[555]. Один из переживших голод, который рассказал мне свою историю в 1998 году, подтвердил эту схему: “В нашей деревне были люди, жили люди, которые никогда не работали, пьяницы разные и тому подобное. Они организовались в коллективы, не в колхозы, а в коллективы, и кулачили людей. Раскулачили троих”[556]. “Они все прибрали себе, – рассказывал другой человек. – Они себя спасли, а люди погибли”[557].